От редактора
Когда ко мне попал этот материал, я прочел его буквально взахлеб. Пожалуй, это единственное документальное свидетельство человека, оказавшегося после окончания советско-финляндской войны на советской стороне. Всего попавших в зону советской оккупации финских граждан было две с половиной тысяч человек. Среди них, с Карельского перешейка, было лишь 107 человек.* Большую часть интернированного финского населения летом 1940 года передали в Финляндию. 155 человек «изъявили» желание остаться в СССР «по идейным соображениям», написав соответствующие заявления. Теперь только становится ясным, под каким Домокловым мечом они подписывали эти «грамоты», и на что они себя обрекали. Аналогичная судьба ожидала все население Финляндии, в случае если бы Красная Армия одержала полную победу в советско-финляндской войне 1939–40 гг.

Жизнеописание Тойво Курикка – это трагедия. Трагедия не только финского народа, но и всех народов России, испытавших на себе молох псевдокоммунистической идеологии. Я посчитал необходимым отложить все готовящиеся к изданию материалы по основной моей тематике и в первую очередь выпустить эту небольшую книгу именно в настоящее время, когда широкие слои нашего общества, забыв, очевидно, «прелести» советской действительности, начинают мифологизировать и воспевать недавнее историческое прошлое.
Я долго раздумывал о форме подачи этого материала. Ведь письмо Тойво написано безграмотно как по-фински, так и по-русски. Редактировать его означало бы искажать документ. Но и издавать в первозданном виде я посчитал некорректным, хотя бы по причине обилия в тексте нецензурных выражений. Поэтому мне пришлось провести минимальную редакторскую подготовку, чтобы сделать материал как можно более читаемым. Кроме того, пришлось изменить имена и фамилии главных героев этой истории.
Я также выступаю здесь и в роли переводчика. Некоторые финские фразы не снабжены сносками и не переведены, поскольку они повторяют предшествующее им русское содержание. В остальных случаях перевод не дублирует русское содержание и приведен в сносках.
Надеюсь, что представленный Вашему вниманию материал, вызовет отклики, которые можно направлять по электронной почте: Адрес электронной почты защищен от спам-ботов. Для просмотра адреса в вашем браузере должен быть включен Javascript.
Евгений Александрович Балашов
* Сергей Веригин, Эйнар Лайдинен. Интернированные финны. Журнал «Север», № 3, 1995 г.

Предисловие
На склоне лет судьба свела меня с человеком, который оказал огромное влияние на мою последующую жизнь. Он уже ушел в мир иной, оставив после себя записи воспоминаний и одно незаконченное письмо, адресованное Министру Обороны Финляндии. Это письмо – история его жизни в СССР, от момента советской оккупации Карельского перешейка до момента невероятного освобождения от «заботы» советского режима в Сибири. Настоящее имя этого человека – Тойво Курикка, однако большую часть своих лет он прожил под именем Анатолий Строгов. Это русское имя спасло жизнь ему и его матери.
Отправить это письмо адресату он так и не успел. Написать его заставило не желание перебраться на старости лет в Финляндию, а стремление хотя бы последние годы прожить под своим настоящим именем спокойно и не опасаясь за последствия. Но в мае 2001 года сердце его остановилось...
После его кончины я задалась целью опубликовать хотя бы часть его воспоминаний и размышлений о пережитом. Ведь кроме этого письма у меня остались его рукописи по истории советско-финляндской войны, которую он изучал очень дотошно по всем доступным ему источникам. Живя в суровых сибирских условиях, он познакомился со множеством интересных людей, оказавшихся там, как и он, по воле рока. Его, по сути дела, воспитала и закалила та сибирская среда, которая питала и питает дух русского народа, и является источником самосохранения нации.
Мой отец был участником советско-финляндской войны. Через много лет мы с Тойво, дети бывших противников, пришли на линию Маннергейма, чтобы почтить всех павших там солдат. Вот ведь как повернулось колесо истории!
Я выражаю благодарность тем людям, которые нашли возможность опубликовать эти воспоминания, и надеюсь, что они послужат поучительным материалом для всех, кто интересуется отечественной историей прошедшего столетия.
Татьяна Алексеевна Кругликова
Их Высокопревосходительству
Министру Обороны Финляндии
Госпоже Анели Тайна
От гражданина России
Строгова Анатолия Никитовича,
проживающего по адресу:
г. Санкт-Петербург, ............
Ваше Высокопревосходительство!
Suokaa anteeksi mulle siitд, ettд mд oma kirjeni kirjoitan venдjдksi. Mд voisin kirjoitamaan suomeksi, mutta mд olen asuva Venдjдllд 57 vuotta Talvisodan jдlkeen. Siksi mд olen unohdanut paljon suomen kieliд, erikoisesti suomen kielioppia. Tдllд syyllд mд pelkaan tekemддn paljon kieliopin virheitд ja vдrin kirjetaa merkityksiд kirjoitaa. Siksi mд pyydдn antaa anteeksi Teitд venдjдn tekstista, minд luottan hyvдllд kддnцillд Suomen Puolustus Ministeria*.
* Извините меня за то, что я буду писать это письмо далее по-русски. Я мог бы написать его по-фински, но я прожил в России 57 лет после Зимней войны. Поэтому я сильно забыл финский язык, особенно грамматику. По этой причине я боюсь сделать много ошибок в своем письме. Поэтому я прошу у Вас прощения за этот русский текст и доверяю хорошему переводу в Министерстве Обороны Финляндии (здесь и далее перевод Е. Балашова).

Кроме этого все мои годы детства и юности прошли под надзором НКВД в Западной Сибири (Neuvostoliiton Suojeluskunnan silmapiidollд Lдnsi-Siperiassa). У меня даже разговорный этикет не тот, какой полагается в цивилизованных местностях европейской части России, города Ленинграда и Финляндии.
Сибиряки – народ грубый и эмоциональный, неотесанный и бескультурный. Драки на улицах и в общественных местах во всех городах обычное дело, но все они проходят беззлобно и без мести. В отношении мелких шахтерских городов – там уж и говорить нечего. Посторонние люди со смехом разнимут дерущихся и… как будто ничего и не было. Наряду с таким эмоциональным характером, сибиряки – народ душевный, последнюю рубаху с себя снимут, гостеприимный, бесхитростный, прямой и неподкупный. Они чуткие к людям и выручат человека в любой момент, если он остался без денег: совсем незнакомые люди дадут, кто сколько может, если человек в беде. Сибиряки не простачки – они намного талантливее, находчивее и умнее, чем жители Москвы, Петербурга и прочих других городов европейской России. Подлецы там встречаются среди интеллигенции в больших городах, как Новосибирск и Омск. Они, в основном, народ неподкупный, за исключением интеллигенции больших городов. Почему они такие? Да только из-за отношения к ним местных «удельных князьков» и за предвзятое отношение к ним со стороны Москвы.
Сибиряки к предвзятости и отношению к ним как «к племени каторжному», привыкли, и никогда не впадают в отчаянье и уныние во всех экстремальных случаях жизни, как бы ни тяжело им было. Всегда они проявляют юмор и всегда веселые. В обществе сибиряков не соскучишься, в цирк ходить не нужно деньги платить, достаточно посмотреть на поведение сибиряков и послушать их юмор, то будет смех до слез бесплатно. Эти черты характера сибиряков передались и мне за 37 лет жизни в их среде. С кем поведешься – от того и наберешься. Поэтому я без юмора не могу, поэтому я заранее прошу Ваше Высокопревосходительство не делать слишком крутых выводов в мой адрес, если я в своем письме где-то проявлю сибирский юмор. Я считаю, что такой юмор, наоборот, развеселит Ваше Высокопревосходительство и поднимет Вам настроение, такое, которое всегда необходимо человеку. Я, конечно, человек в жизни маленький во всех отношениях, но считаю то, к чему объясняться всякими интеллигентными, «умными» ничему не обязывающими «официальными» и прочими притворными «любезностями». Все это надоедает каждый день до тошноты и «зубной боли». Поэтому хочется выразить мысль попроще, поострее и с юмором. Я думаю, что Вы, госпожа Военный Министр, такого же мнения, чтобы к Вам обращались попроще. Что будет для Вас, финки, неясно, то я буду пояснять в скобках по-фински как смогу.
Суть дела:
По паспорту я, Строгов Анатолий Никитович, русский, с 18.09.1930 года рождения, уроженец города Тамбова, Тамбовской области (который ни разу в глаза не видел и не знаю, где Тамбов находится), ныне пенсионер (elakelдinen) с 1980 г. В Сибири, в городе Кемерово имею дочь Ларису в возрасте 42 года и двух внуков. Советский паспорт я имею с 1948 г. получен в Новосибирске.
На самом деле я являюсь финном Тойво Курикка, уроженцем Финляндии (en tieda missд paikassa olen syntynyt, tarkasti «siellд jossakin»)*. В Зимнюю войну и до нее (не знаю сколько времени) проживали всей семьей в деревне Аласяйние (kylassд Alasдiniц Viipurin maakunnassa). Оттуда мой
отец Микко Курикка ушел на Перешеек на боевые позиции под Райвола воевать за нашу Независимость против Красной Армии. В декабре 1939 года за несколько дней до начала Зимней войны было объявлено по радио и в газетах о том, чтобы все население Карельского перешейка и Восточных районов Финляндии обязано эвакуироваться вглубь Финляндии от близости возможного фронта.
* Не знаю, в каком месте я родился, точнее «где-то там».
Мой отец, Микко Курикка, уходя на фронт на Перешеек, сказал маме и мне о том, что не нужно особенно впадать в панику и уходить с обжитого места. Он успокаивал нас тем, что коммунисты дойдут до нашей первой линии обороны, сломают себе зубы об нее, и дальше не сунуться. Успокаивал нас тем, что нас не оставят в беде Англия, Франция и Германия и помогут Финляндии остановить большевиков. В крайнем случае, если что будет не так, я дам вам знать что делать и куда уходить. Сказал и другое: если я погибну, вам дадут знать, тогда сами принимайте решение куда уходить. Иначе с места не срывайтесь, чтобы нам не растерять друг друга. Так и решили: оставаться в Аласяйние во что бы то ни стало. Но в Сибири в таких случаях говорят: «человек предполагает, а Господь Бог располагает». Получилось совсем не так, как мы думали и хотели.
На деле оказалось, что Англия и Франция и не думали помочь нам, лишь только чего-то «обещали» и просили какие-то «официальности» у Финляндии. Германия тоже чего-то «обещала», а на деле оказалась сторонним наблюдателем за ходом военных действий. Выходит, что им нужно было продолжение войны с их целями, и подставили для того Финляндию. В итоге они просто бессовестно обманули финнов, оставили Финляндию один на один с превосходящими вооруженными силами Советского Союза. И пришлось Финляндии расхлебывать эту «зимнюю кашу» без поддержки.
В Финляндии были «политики» ни ко мне сравнить. У них головы были намного умнее, а я всего лишь в жизни вошь, чтобы иметь свое мнение.
Наконец, в первых числах февраля 1940 г. мы с мамой получили от нашего отца из-под селения Перккиярви (nykyaikana tamд asutus nimittaa «Kirillovskoje»)*. Эта весточка была просто случайная, и ее быстро нам передали проездом наши солдаты, которые везли в Выборг раненых из позиций Перккиярви**. От них мы узнали о том, что Перккиярви удерживает всего лишь один батальон, и о том, что плохо дело там. О подробностях они ничего не хотели говорить и просили маму не задерживать их беседой, так как раненые не могут терпеть и ждать и их нужно срочно доставить в Выборг, а самим нужно также срочно вернуться на позиции. Они нам сказали о том, что три ночи не спали, спать не дают коммунисты. Так мы толком от солдат ничего не узнали за таким коротким разговором. Они маме быстро передали письмо и быстро уехали с ранеными на выборгскую дорогу. Больше мы их не видели.
* Это место теперь называется «Кирилловское».
** В русской транскрипции финское название Perkjдrvi пишется правильнее Перкъярви.
Из коротенького письма мы узнали следующее: (со слов покойной моей мамы): «Айно! Нет времени написать тебе о себе. Нас непрерывно атакуют и обстреливает красная артиллерия и самолеты, нам очень тяжело! Но мы ждем и не теряем надежды на помощь Германии и держимся. Что бы со мной не случилось, береги сына. Целую вас обоих. Твой любимый Микко». Он не знал на какую помощь надеяться, и нам не написал, что нам делать – уходить или нет. Видно было времени в обрез чтобы написать подробнее, его видно торопили. Это письмишко нам привезли еще до прорыва первой линии Маннергейма.
Мы уже отчетливо слышали то, что выстрелы орудий ближе и ближе. Уже показались некоторые беженцы с Перешейка и сообщили нам о том, что первая линия Маннергейма прорвана большевиками. Нам сказали, что «красные» со дня на день будут у вас. Собирайтесь и уходите быстрее. Оставшиеся люди Аласяйние и Юлясяйние (Alasainiцn ja Ylдsдiniцn vдki alkoi poistuamaan pois) начали спешно уходить и взрывать свое хозяйство, чтобы большевикам не оставить. Нас с мамой даже они уговаривали уйти, пока мы все вместе и сможем помочь друг другу в дороге.
Мама продолжала ждать либо отца, либо вести от отца. Таков был наш уговор. О судьбе Перккиярви и о батальоне уходящие с Перешейка ничего не знали. Как нам было нужно поступить, мы прямо таки не знали и мама была просто в растерянности.
Как мы оказались в советской оккупации, а затем в Сибири? Ваш поисковый архивариус Тимо Лааксо в ответ на мое письмо к нему меня спросил так: «Miten Te itse olette joutunut Venдjдn puolelle?»*
Что же я ему мог ответить? А ответил так: «Если бы Зимняя война продлилась бы еще месяц или полтора, то, вероятно, такие города как Хельсинки, Турку, Тампере, Котка, Коувола, Хамина, Вааса и Оулу «joutuisivat Venдjдn puolelle»,** а все остальное само сдалось бы и оказалось бы «Venдjдn puolelle» без сопротивления, а не только что мы с матерью. Но хвала Господу Богу этого не случилось: Светлой памяти генерала Ханелля, все таки удалось остановить на несколько дней дивизии красной армии до тех пор, пока наш «великий умник» Финляндии Ристо Рюти не додумался о
том, что война нами проиграна, помощи нет и не будет, и Сталин вынудил его самого заключить вынужденное перемирие в Москве, не по желанию Рюти. А мы с матерью оказались «Venajдn puolella» тоже не по своему желанию, а пришлось.
* Как вы сами попали на русскую сторону?
** оказались бы на русской стороне.
Ваше Высокопревосходительство! Лишь только вам, лично, я напишу все подробно до мелочей, что помню сам, а что по рассказам покойной матери.
Дожидались мы до того, что уже Красной армии артиллерия начала обстреливать Юлясяйние и Кархусуо. Кое-что и к нам в Аласяйние прилетало. А мы с мамой одни в Аласяйние, все ждали военных, чтобы узнать о судьбе Перккиярви и об нашем отце. Днем мы уходили в погреба нашего дома, а когда темнело, выходили в дом.
Как-то в одно утро в конце февраля 1940 г. мы собрались снова в погреб. Я вдруг увидел небольшое соединение лыжников и позвал маму посмотреть. Она сказала, что это наши финские лыжники. Они шли по сельге гуськом быстрым ходом в сторону Выборга и от нас были далеко. Мама им махала и кричала, но они видно не слышали ее и продолжали быстро идти дальше. Вместо лыжников на ее крик подъехали с дороги к нашему дому трое саней в лошадях. Там было несколько наших взрывников, а с ними был офицер. Они взрывали все, что еще оставалось целым, пока у них была взрывчатка.
Увидев меня и маму в пустом Аласяйние, военные удивились и ужаснулись. К маме подошел офицер и трое солдат. Офицер подошел к маме и начал неистово ругать ее, и сказал ей о том, что если бы нас не увидели, то взорвали бы дом вместе с нами. Мама объяснила офицеру кратко причину нашей задержки по уговору с отцом. Солдаты и сам офицер смущенно заулыбались. Офицер с улыбкой сказал маме о том, почему русские не спросили твоего мужа воевать с финнами или нет. И потом приказал собираться нам немедленно, пока солдаты еще помогут погрузить все необходимое и доставить нас до Выборга, ибо у них нет времени. Мама обрадовалась такой любезности и пригласила офицера и солдат в дом, чтобы они запрягли нашу кобылу с жеребчиком в большие сани и помогли нам взять все необходимое с собой. В доме мама спросила офицера о батальоне в Перккиярви. Офицер, ошарашенный вопросом мамы, сел неожиданно на стул, положил ладони на колени и удивленно спросил ее о том, в своем ли ты уме? У тебя под носом прорвали уже вторую нашу линию обороны, а ты еще спрашиваешь о батальоне своего мужа. Прямо он так ей заявил о том, что о батальоне он сам ничего не знает, и нет никого оттуда. Заявил о том, что они идут удерживать хотя бы Выборг, и не знает удержим ли мы его или нет, и не знает, что и с нами случиться. Сказал о том, что они уже уходят одни из последних, и снова поторопил маму пошевеливаться собираться с ними. Русские сидят у нас на спине, ждать нет времени.
После такой информации маму залили слезы, ей сделалось плохо, я тоже заплакал. У нее слезы ручьем катились из глаз и она прижала меня к себе. Потом она вскрикнула, начала бледнеть, хотела что-то сказать, но у нее только в судороге шевелилась челюсть, и никакого звука, глаза глупо смотрели в одну точку и ее зашатало, и она начала терять сознание. Офицер сумел вовремя подхватить ее на руку, чтобы она не упала на пол. Я начал громко кричать и плакать, что с тобою мама, не покидай меня. В этот момент двое солдат взяли маму из рук офицера и начали брызгать на нее холодной водой. Офицер прижал мою голову к своей груди и успокаивал меня. Один солдат дал маме немного глотнуть водки из своей фляжки, а другой натирал ей виски. Потом дали ей нюхнуть нашатыря из нашей домашней аптечки, а затем уложили ее на кровать. Она была вообще невменяема, дышала отрывисто ртом и смотрела в точку. Я помню, как один солдат налил в кружку водки и сказал мне о том, что если с мамой будет плохо, то чтобы я ей дал глотнуть водки и понюхать нашатыря, вежливо назидал офицер.
Потом офицер прижал меня к себе на прощанье и резко отвернулся. Я заметил у него на глазах возникшие слезы. Солдаты в последний раз подошли к моей маме и сказали мне о том, чтобы я берег свою маму и помнил этот день, Финляндию, и вырос бы мужчиной, финном, и просили меня, чтобы я на всю жизнь остался бы финном. Я дал им это обещание. Потом офицер и солдаты подняли (каждый из них) кулак вверх и каждый сказал мне: «Ole mieheksi, varjele oma дitisiд, ja ole suomalaiseksi. Sд olet suomalainenhan. Sissu!»* Я им ответил: «Mina olen suomalainen, ja tulen olla suomalaiseksi. Sissu!»** Каждый в последний раз обняли меня, быстро ушли, сели по своим саням и поехали на выборгский тракт. После этого не стали ничего взрывать. Так я в последний раз в жизни увидел своих финских солдат, и вот уже 58 лет я больше их не вижу. Это было примерно в 11 или 12 часов дня. Тяжело об этом вспоминать, но необходимо. Мы с мамой остались одни на всем белом свете. Страшно было – нет ни финнов, и нет русских. В соседнем Кархусуо и в Ланте начался бой. Я пытался хоть как-то заставить маму встать и уйти нам в погреб сохраниться. Но было бесполезно, она была
бесчувственна и прерывисто дышала. Чем бы все это кончилось бы для мамы, и остался ли я круглой сиротой бы, не знаю.
* Будь мужчиной, береги свою мать и будь финном. Партизан!
** Я финн и останусь финном. Партизан!
Явилось Божье провидение для нас с мамой, а для Финляндии несчастье.
Я сидел возле мамы и громко плакал. Мне тогда было чуть больше 9 лет возраста. Я ничего не мог сообразить чем бы ей помочь.
В Кархусуо бой прекратился и слышалась только редкая перестрелка за озером уже. Начало уже темнеть. Я вдруг услышал на дороге рев машин. Я выскочил из дома посмотреть что там.
Боже мой! Что ж я увидел! По дороге шли уже советские танки и грузовые машины с ихней пехотой. На переднем танке развевалось красное знамя со звездой и с какими-то надписями. Я быстро вбежал в дом, пытался еще растолкать маму, чтобы она встала, но не мог. Я пытался стянуть ее с кровати и уволочь в погреб. Но мама была слишком тяжела для меня, и я даже этого сделать не смог. Я начал громко плакать и кричать.
В этот момент к нам в дом вошли враги – несколько красноармейцев. Один из них молодой, видно умом слабоватый, начал проявлять свои эмоции. Лица у них у всех были злые. Этот молодой что-то кричал, матерился (выражался нехорошими русскими словами). Я не понимал того, о чем он ругается. Он направился к моей маме и взялся за винтовку. Я бросился ему наперерез, вцепился в рукава его шинели как клещ. Он все-таки отшвырнул меня в сторону, и крикнул: «Сученок х…!» (nartun poika). Это я запомнил поневоле. Я снова в него вцепился и громко кричал, умолял и плакал. Двое других красноармейцев подошли к нему и отобрали у него винтовку, что-то назидая ему, стуча пальцем себе по голове. Я держусь за его шинель, плачу и не отпускаю. Еще один красноармеец сдерживает его от мамы. Я русских слов не понимаю, а они не понимают меня. Крик, шум и матерки русские. В этот момент вошли в дом два ихних командира в белых полушубках с портупеями через плечо. У старшего командира из-за полушубка был виден кусок воротника, на петлице которого был один красный прямоугольник (впоследствии я узнал, что у него воинский советский чин «политрук». Это идейный коммунистический партийный наставник небольшого воинского соединения типа полка. Этот «политрук» соответствует чину капитана финской армии). Звание другого я не видел.
Эти командиры застали меня плачущего перед психованным и другими красноармейцами, матерками уговаривающими психа. Политрук резко что-то скомандовал им, потом подошел к ним. Все красноармейцы стали по стойке «смирно» и «руки по швам». А я все плакал и просил этого политрука, чтобы они не убивали нас. Политрук поднял меня с колен, носовым платком вытер мои слезы, погладил меня по голове, легонько похлопал меня по спине и рукой с улыбкой успокоил меня, хотя я ничего не понял по-русски. Потом он подошел к этому дураку-красноармейцу, топал несколько раз ногами, сжал руку в кулак и пальцами кулака, матерясь неистово, стучал ему по лбу, и что-то злобно назидал ему. Потом политрук взял этого дурака за воротник шинели и вышвырнул его из нашего дома. При этом политрук грозил ему кулаком и кричал какой-то «трибунал». Дурака в доме не стало. Политрук вернулся в дом. Я ему показал на свою маму, она лежала бледная с полузакрытыми глазами, тяжело дышала и была безучастна ко всему. Политрук подошел к ней, пощупал пульс на руке и на сонных артериях шеи, приоткрыл ей глаза, и быстро что-то сказал младшему командиру. Тот ушел с одним красноармейцем. Остальным он что-то приказал, и они начали шарить наш двор. Затем они начали заносить доски, сено, дрова и картошку в наш дом.
К нашему дому подъехала санитарная машина и грузовая машина с ранеными красноармейцами, видимо из Кархусуо. В дом снова вошел тот младший командир и доложил что-то политруку. В дом начали заносить раненых, и пришел врач и две женщины-фельдшеры. Пока санитары раскладывали раненых, то врач и фельдшеры занялись моей мамой. Военный врач ее прослушал каким-то прибором, ощупал пульс на руках, шее и ногах. Затем фельдшеры начали делать ей какие-то уколы в руку, в ноги, в спину и в ягодицу. Политрук и все красноармейцы уехали, а у нас дома стал маленький лазарет с ихним военным врачом, фельдшерами и санитарами. Стол и доски превратили в перевязочные столы.
После этих уколов лицо мамы начало приходить в нормальный вид и к ней подходили то врач, то фельдшеры. Она начала спокойно и ровно дышать, и, наконец, заснула нормально. Весь вечер и ночь была работа с ранеными, даже я кое-чем помогал – подносил одно, уносил другое, и сидел возле мамы. Советские медики и санитары периодически присматривали за ней. Потом сделали ей периодически еще два укола в руку и в ягодицу. Врач прощупал ее, и с улыбкой показал мне большой палец, и похлопал меня по плечу. Тут и я понял, значит врач показал мне о том, что все будет хорошо и я успокоился и перестал плакать. Ночь для мамы прошла спокойно и хорошо. Наутро мама начала кое-как шепотом говорить, и фельдшер дала ей какие-то порошки и воду, она уже приобрела более-менее нормальный вид, но она была слаба и говорить не могла, а только шептала. Русские медики
продолжали ухаживать за ранеными и мамой. Поздно вечером мама начала понемногу приходить в себя и начала уже тихо говорить. Она посмотрела вокруг и не могла понять в чем дело: лежат русские раненые, ходит врач и солдаты-санитары. Она смотрит на все дико и боится. Я ей, как мог, все объяснил и рассказал ей о том, что с ней и со мной было. Тогда она успокоилась и перестала бояться русских.
Вот так провидение Божие спасло мою маму от смерти, а меня от круглого сиротства. По воле Божией, Его милостью, военные врачи нашего противника спасли нас в первый раз от смерти. Хотите верьте, хотите – нет. Извините меня, Ваше Высокопревосходительство, за такое откровенное признание. Возможно такое Вам не понравится, но я пишу вамвсю правду.
Как было дальше? Мама с русскими ранеными находилась под присмотром медиков около двух недель. За это время шли жестокие бои в Ланте, потом мы слышали бои южнее Выборга и восточнее Выборга, где-то в Таммисуо. Потом как-то резко все стихло.
В наш дом вбежали санитары и бойцы других соединений и радостно что-то сказали врачам и раненым. Они начали ликовать и целовать друг друга. Женщины-фельдшеры и военврач подошли к маме и ко мне, и целовали, и обнимали нас обоих. При этом они кричали по-русски и по-фински: «Мир!», «Rauha!»
Затем раненым всем другие бойцы и санитары налили в стаканы водки, сообразили закуску, все сели за стол и пригласили нас с мамой по-фински: «Istukaa olkaa hyvдд meidдn kanssamme. Se on sotaa loppu!»*
Мы, конечно, сели с ними. Отказываться было нельзя и опасно. Маме налили тоже водки. Она пить отказалась, сославшись на сердце, а я ребенок – мне нельзя водку. Поесть, мы поели с ними.
Среди пришедших в наш дом к раненым были «гости» из военных. Один младший лейтенант немного владел финским языком. Он спросил маму: «Kuka sina olet? Missд on Teidдn miehenne?»** Потом показал на меня и спросил: «Onko tamд poika sinun poikasi?»*** Мама, услышав родную речь, даже забыла о своем недуге и повеселела, и рассказала этому младшему лейтенанту всю правду, и о том, что неизвестно где муж. Чин русского младшего лейтенанта соответствует финскому чину «вянрикки». Мама тогда стала посмелее и спросила этого младшего лейтенанта: «Ken nyt on Viipuri?»**** Он ей ответил: «Viipuri on meidдn, Neuvostoliiton halussa».*****
* Садитесь пожалуйста к нам. Это конец войны!
** Кто ты? Где Ваш муж?
*** Этот мальчик твой сын?
**** Чей теперь Выборг?
***** Выборг наш, советский.
Он исподволь посмотрел на маму и на ее реакцию. Мама поняла чего он хочет, и она поздравила их со словами: «Mina onnittelen Teitд sodan pддttдmisestд johdosta»*. Они любят поздравление с победой. С победой мама его и их не поздравила. Он недовольно улыбнулся и ответил: «Kiitos! Toivotan Teille hyvaд vointia ja kiiresti parantakaa»**. Конечно, что это русские «проверяли» мою маму и ей ничего не осталось, как только поздравить их с окончанием войны, но не с их победой. Это его насторожило.
Потом русские раненые, врачи и «гости» подзахмелели и запели песни. Маме стало не по себе и она взяла меня за руку и мы вышли из дома якобы по нужде мамы. За нами уже «секли» младший лейтенант и военные фельдшеры-женщины, они тоже вышли вслед за нами, так как нам финнам они не доверяли – мало ли чего вздумает эта финская волчица со своим волчонком. Они держали нас на расстоянии и следили за тем, что мы будем делать. Мы с мамой их не видели сзади себя.
Мы с мамой вошли в один взорванный дом. Мама прижала меня к себе обеими руками, заплакала и начала мне говорить: «Oh mun Jumalani! Sen varten me sotimme? Me olemme hukkaneet Karjalan Kannas, Viipuri, ei tiedeta Mikko, missд hдn on nyt? Me sinun kanssa joutuneet leikauksessa irti Suomelta! Me olemme joutuneet Neuvoston miehityksessд Mun Jumalani, meidдn tarvitse mitд tekemддn! Miten meidдn tarvitse olla elossa? Mikд tulee olla meidдn kanssamme?»***
Ваше Высокопревосходительство! Было маме от чего заплакать. Заплакал и я. Очевидно, следящие за нами, услышали плач мамы, но не мешали нам. К нам потом подошли младший лейтенант и женщины-фельдшеры и начали вежливым тоном успокаивать маму и меня: «Mita te teette? Teidдn ei saa hermostua ja itkeд! Teillд on kipeд sydдn. Sota on loppunut, teidдn pitдд iloita, vaan ei itke! Mennддn taloon, Teidдn pitдд ottaa lддkkeitд ja paneutua vuoteen nukkumaan!»**** Они увели нас в дом. Фельдшер дала маме каких-то сердечных капель в рюмку с водой и мама успокоилась. Я сел рядом с ней и тоже успокоился. Русские перестали петь песни, они перешли только на разные разговоры. Потом врачи занялись своим делом и сделали укол маме, чтобы она хорошо уснула и не расстраивалась. Раненые и врачи тоже поняли расстройство мамы.
* Я поздравляю Вас с окончанием войны.
** Спасибо! Я желаю Вам здоровья и скорейшего выздоровления.
*** О, мой Боже! Зачем мы воевали? Мы потеряли Карельский Перешеек, Выборг, неизвестно где теперь Микко. Нас с тобой оторвали от Финляндии. Мы попали в советскую оккупацию. Мой Боже, что нам теперь делать, как жить? Что будет с нами?
**** Что Вы делаете? Вам нельзя волноваться и плакать! У Вас больное сердце. Война закончилась, Вам надо радоваться, а не плакать! Пойдемте в дом, Вам надо принять лекарства и лечь в постель спать.
Хотя мы были с ними военными противниками, а несчастье ран было одно для всех. Они на нас с мамой не стали смотреть враждебно и мы даже с ними как-то сдружились. Все ж таки они не виноваты в войне между нами, их заставили, а они неплохие люди и уважительные. У них даже не было никакого намека и повода для мщения нам за своих убитых и раненых в боях с нашими. Мы поняли, что они наши противники, а не враги. Врагов нужно искать не в их среде, как нам внушали всякие «патриоты состоятельные», а врагов нужно искать среди политических идеологов разных рангов, как у них, так и у нас. Такая карьеристская категория людей страшнее всяких врагов. Даже злой враг до всякой мерзости не додумается, как политические карьеристы и всякого рода высокие авантюристы, и наделают вреда много больше, чем военные противники, обоюдно исполняющие свой воинский долг перед своими нациями.
Несмотря на национальные эмоции моей мамы по поводу нашего военного поражения и падения Выборга, русские не подали никакой реакции, а сделали так, будто ничего особенного и не произошло. Врачи даже занялись ею и оказали помощь. Меня успокоил ласково их младший лейтенант, а ихние некоторые раненые гладили меня по голове и что-то ласково, с улыбкой говорили мне.
Мама начала уже ходить и кое-что делала со мной вместе по дому, но была еще слабая. Кое-как она выкарабкалась от острых моментов сердечного приступа.
Потом в захваченном Выборге русские нашли хорошее здание и сделали там хороший военный госпиталь для раненых со всех участков военных действий: для своих и финских раненых. Завезли туда все необходимое. К нашему дому подошли ихние грузовые машины и забрали от нас всех своих раненых в Выборг. Это было примерно через 3 или 4 дня после прекращения огня. Ихние политические комиссары не разрешили своим врачам взять мою маму долечить в военном госпитале. Они финнам не доверяли и боялись финского населения.
Врачи оставили маме много лекарств и по-фински написали через переводчика, когда и как применять их. Обещали навестить нас с мамой. Когда они уезжали в Выборг от нас, то все продукты питания, что были у них, оставили нам с мамой по настоянию врача Кузьмина Павла Федоровича. Он убедил своих комиссаров в том, что финская женщина больна и беспомощна, и им с ребенком негде взять пропитания на себя. Их комиссары возражать не стали и разрешили оставить нам продукты. Там было мясо, масло, крупы, макароны, мука, сахар, чай и сухое молоко – все, что было нужно нам, а овощи у нас были свои. Затем все русские, что были у нас, тепло попрощались с нами и все уехали. Другие красноармейцы помогли все вынести из нашего дома, сделали уборку в доме и заготовили нам дров, так как наших дров много сожгли. Разве это враги? Это настоящие люди! Мы ихними продуктами жили долго, до тех пор, пока нас не забрало выборгское НКВД.
Об уходе в Финляндию уже не могло быть и замыслов. Во-первых, были кругом советские войска, проходить нужно через них, а это было невозможно. Во-вторых, и мама была слабая для перехода. Так мы и остались в советской оккупации.
Пока мы жили и продукты у нас были, только денег советских не было ни одного рубля. Мама немного окрепла и ходила к военным на всякие заработки, немного платили.
Из Выборга к нам приехала военфельдшер Вера, что ухаживала за мамой, навестить маму. Она с нею сдружилась. Она привезла маме еще лекарств лечить сердце и сделала ей два укола в руку и в спину. Мама ее попросила, чтобы нам вспахали усадьбу для посадки картошки и овощей. Вера пробила ее просьбу через врача Кузьмина П.Ф. Приехали русские красноармейцы и тягачом вспахали нам огород для посадки, но по приказу своего комиссара (политического деятеля) забрали у нас лошадь и жеребчика. Объяснили нам, что в СССР – это кулацкое хозяйство и частная собственность запрещена.
Ихний комиссар (коммунистический идеолог небольшого армейского соединения) объяснил маме через красноармейца-карела (переводчика) о том, что лошадь является частной собственностью и запрещена по закону СССР в любом гражданском хозяйстве, поэтому у нас реквизировали ее. Корову и две козы он нам оставил. Это, дескать, позволено Уставом ВКП (б), как необходимая рабоче-крестьянская собственность для проживания, и частной собственностью коровы и козы не являются.
Ну что же, с оккупантами спорить бесполезно – это равносильно тому, что мочиться против ветра, по-нашему все равно не будет.
Уж ладно, хоть все не отобрали, а всю птицу поели ихние раненые, когда находились у нас в доме. Пошли нам, беспомощным людям, в том, что землю вспахали, и кое-что по хозяйству поправили. Бог с ними с лошадью и жеребчиком.
Потихоньку мама окрепла от сердечного приступа, и потихоньку было начали осваиваться под властью «товарищей коммунистов», уж коли в Финляндию своевременно уйти у нас не хватило ума. Но в России есть мудрая поговорка: «Всякая беда никогда не приходит одна!» На нашу беду начали появляться к нам настоящие враги. Сначала это были всякие самозванные политические «патриоты-карьеристы» из Финляндии от разных буржуазных партий, а потом начали нас «шопать» (прощупывать) идейные карьеристы от выборгского НКВД Советского Союза. Тут-то и начали мы с мамой «метать икру, не зная куда». С обоих сторон требовали от нас они каждый свое. Кому молиться – не понять, хоть завязывай глаза, и со всех ног беги неизвестно куда, а в Финляндию все дороги перекрыты.
К нам заходили иногда советские военные воды попить, покурить и отдохнуть и своего перекусить, у нас молока купить. После военных действий Зимней войны и установки советско-финской границы, граница основательно укреплена еще не была, и русских пограничников было недостаточно. В границе было много «дыр», через которые в Советский Союз тайными тропами, реками и озерами из Финляндии проникали все кто угодно и когда угодно. Среди наших финских нарушителей границы были разведслужбы «Шюцкор» (Suojeluskunta), «Лотта Свярд» и «Союз Патриотов Финляндии» IKL (Isanmaan Kansan Liitto). Все они были не столько патриоты по духу, сколько «патриоты» за деньги. Кроме них переходили границу разные дельцы-контрабандисты, бывшие жители Перешейка, забывшие при уходе забрать, что осталось ценного, и прочая гражданская «шалупонь» (сибирское слово преступного мира на всяких наемных подонков за деньги).
Все эти категории всяких самозваных «патриотов нации», или, попросту, карьеристов и «шалупонь» за деньги, терроризировали, шантажировали оставшееся от войны местное население. Это население было старики и старухи, женщины с малолетними детьми, не дождавшиеся мужей с войны (как мы с мамой) и финские солдаты-инвалиды. Всех этих несчастных подставляли вместо себя и заставляли выполнять всякую работу «во имя финской нации» – это была просто отсебятина с карьеристскими целями или делами заработка. Таким образом, не обошли «вниманием» и нас с мамой такие самозванные «патриоты» смело и дерзко. Как это получилось?
В то время в оккупированном Выборге еще настоящего НКВД не было, а был лишь армейский особый отдел по борьбе с антисоветскими проявлениями и имел свою городскую армейскую комендатуру. Эта комендатура следила за оставшимися финнами и карелами, но не выясняла того, кто есть кто. Комендатура была еще слабая и в личную жизнь местного населения особо не вмешивалась. В это-то время и было для наших финских разведагентов «лафа» (преступное слово сибирских бандитов, означающее «благоприятное условие»). Этой «лафой» пользовались финские агенты и прочие нарушители границы из Финляндии, до тех пор, пока граница была ослаблена и было недостаточно советских пограничников.
В один день конца мая-месяца мы с мамой занимались посадкой картофеля и прочих овощей у себя на усадьбе с самого утра до позднего вечера и выгнали пастись корову и коз. Дома мы ничего не убирали, чтобы не уставать от лишней работы. Когда вечером мы пришли в свой дом, то увидели и удивились – в доме было чисто убрано, настелены половики и присыпаны ветками молодой березы. На столе стоял наш подогретый ужин, еще две новые рыбные консервы и сварена картошка и согрет чай. Мать ходила и удивлялась над тем, кто мог так хорошо позаботиться о нас. Вдруг неожиданно с сеновала сошла женщина лет под 30, глаза светлые, но темноволосая, среднего роста, спортивного телосложения и похожая скорее на карелку, нежели на финку. Мама и я поздоровались с ней. Мама поблагодарила ее за порядок в доме и спросила ее имя и откуда она. Она была скромно одета, как простая хуторянка. Мама поинтересовалась кто она и откуда. Она маме ответила таким тоном, что для нас она кузена из Хейняйоки и зовут ее «Серпа» (фамилии ее не помню). Она для нас есть «Серпа», конечно она не Серпа, а документы ее есть «туфта» (ложные). В отношении подробностей «знакомства» она предложила нам сначала умыться, привести себя в порядок и сначала поужинать, а затем будем разговаривать обо всем после ужина.
Затем мама, как хозяйка, благословила Божьим словом ужин. «Серпа» достала из рюкзака стеклянную фляжку с водкой и налила водки в рюмки себе и маме. Поужинали, поблагодарили Бога за ужин, убрали посуду со стола, вымыли ее. Мама выпила водки немного из-за сердца, а «Серпа» выпила всю рюмку.
Затем «Серпа» приказала мне принести свежей воды скотине и нам всем, а самому остаться на улице и в «оба смотреть» за тем, кто будет подходить к дому, чтобы я быстро заскочил в дом и сказал бы ей. Словом меня поставили на «стремя» во избежании «шухера». Ваше Высокопревосходительство, извините меня за терминологию сибирского преступного мира, но это необходимо, так как воры, бандиты и разведагенты пользовались одними профилактическими мерами
от засады и провала. Поэтому я буду дальше выражаться бандитскими терминами и давать им нормальные пояснения в скобках. Пожалуйста, извините меня за это. Как Министру Обороны Финляндии, Вам не помешает знание этой русской преступной терминологии, я так думаю.
Я ушел «на стремя» (на наблюдение, на профилактику против «шухера») во избежание «хвоста» и последующего «шухера» (провал, разоблачение) и «вязки» (арест), чтобы не «повязали» всех нас неожиданно.
Мама мне рассказала о том разговоре с «Серпой», когда я был «на стреме», а они были без меня один на один. За это время «Серпа» изучала нашу усадьбу и искала место для устройства запасных выходов из жилого дома. Она облюбовала два места для «отвала» (для сбега в случае опасности). Затем она с мамой начала «патриотическую» откровенную беседу, прихватила маму «на понял», показала свои «аргументы» на право разговора с ней «по душам». Эти «аргументы» были такие: пистолет, замаскированный «пуукко» и три или четыре гранаты-лимонки. Кроме этого она предупредила маму в том, что она еще под «прикрытием» на всякий случай. Если что будет не так, так так от нашего дома ничего не отанется вместе с нами. Поставила условия моей матери в том, что если она в нашем доме попадет в «шухер» (провал) и ее «повяжут», то нас не оставит «без внимания» ее «прикрытие». Строго заявила о том, что если хотите жить, то не слишком хитрите с ней и подумайте о себе и обо мне.
В отношении «прикрытия», возможно, она нас просто брала «на понт» (пугала и шантажировала), если сама чего-то боится и не уверена в своих силах. По-видимому, «прикрытия» у нее особого и не было, так как она искала сама себе «базу» (месторасположение), а «прикрытию» нужно было известить об этой «базе». Оснований для «прикрытия», мы считаем, что не было, и ее «прикрытие» еще не знало кого убрать. Мы вполне могли «стукнуть» советским властям, и ее бы «повязали» (арестовали) без труда, и она была бы «в шухере» с последующей «вышкой» (приговор за шпионско-диверсионную деятельность против СССР).
После «понта прикрытием» она начала вообще «прихватывать» мою мать «на понял» (осмелела и обнаглела), пользуясь тем, что наш дом на отшибе от главных шоссейных дорог на Выборг. Она дошла до того, что обозвала мою мать «собакой» и «предателем нации», и что церемонится с нами «наши» не будут, если будете «в отказе» (не соглашаться ни на что). Сказала о том, что тебя заставим работать на нас как лошадь, несмотря на твое желание, и, дескать, «не будем тебя, собаку, спрашивать». Мама с ней вступила в полемику и сказала ей об отце, что неизвестно где он на Перешейке. Сказала ей и о том, за что ты оскорбляешь меня собакой и предателем нации, я есть финка, такая же как и ты. Она ее «поучала» в том, что все финны находятся в Финляндии, а ты не финка, а «красная большевистская стерва». Говорит матери еще и такое, что не прикрывайся мужем, а отвечай за себя, а твой муж здесь ни при чем, его с тобой нет, и он уже ничего не скажет. Матери прямо сказала, что ты собака, и недостойна человеческого финского «разговора» с тобой. Тогда и моя мать ей тоже в резкой форме ответила так примерно, что если я собака, то возьми меня на поводок и отведи к людям за границу в Финляндию хоть завтра утром, хоть когда, чтобы я стала человеком. Сделай мне, собаке, такую милость, чтобы я жила у своих людей. Всякие собаки хотят жить у людей, так Господь Бог повелел.
Тогда и она ответила в таком тоне, что, дескать, ты могла уйти без поводка на своей лошади и взять все что нужно в жизни. А для этого нужно уходить со всеми, а не строить из себя «любящую жену» и не спекулировать мужем, подлая «красная тварь». Тогда бы ты была бы человеком. Ты захотела «к товарищам», а сейчас строишь мне всякие фикции. Сейчас ты нужна нам здесь, где осталась. Если сумела обгадиться перед финской нацией, то сумей отмыться перед ней, чтобы стать финкой. Для этого ты будешь помогать и прикрывать меня от возможных неожиданностей. Я сейчас выполняю свое задание и назад не тороплюсь, пока не выполню его. Тогда я попробую перевести тебя через границу вместе с твоим щенком. Я сейчас буду жить у тебя, сколько мне будет необходимо, твой дом в безопасности, а ты будешь помогать и информировать меня до мелочей во всем в течение прошедшего дня. Затем она посмотрела запасной выход через сеновал на чердаке, открыла чердачное окно на улицу и привязала крепкую веревку к скобе на случай побега из дома. Затем она приказала матери позвать меня в дом «со стремя» (с наблюдения). Затем выпили чая на ночь. Она спросила меня кого я видел. Успокоившись, легли спать. Меня уложили в дальней комнате, а мать и она легли в комнате ближе к прихожей, чердаку входную дверь тоже закрыли. Все двери внутри комнаты и на чердак были открыты, а дверь с чердака не закрыли на засов и веревка была внутри чердака. Наутро встали рано. Мы все трое пошли на огород, досадили картошку и овощи часов до 10 дня. Мама и «Серпа» сготовили обед, а я «пас корову и коз» (был на стреме) и следил за дорогой и кругом, как «Серпа» велела. Потом мама позвала меня обедать. Все перед обедом помолились Богу, опять «Серпа» достала фляжку с водкой. Они выпили понемногу, пообедали, поблагодарили Бога и меня опять выпроводили «на стремя» со скотиной. В это время мама и «Серпа» делали второй запасной выход из дальней спальни – в погреб – в слуховое окно цоколя дома – на
улицу, через огород на край деревни в низину с кустами. За это время «Серпа» и мама делали всякие условные сигналы, метки на дворе и «Серпа» инструктировала маму по всем условностям: куда поставить всякие предметы на улице для сигнала об опасности, систему стука в дверь и ответа на него, и прочие сигнальные «мелочи» на случай «атаза» (засады) и «шухера» (провала). Затем отдохнули и перекусили. Меня оставили в доме, а «Серпа» с мамой взяли скотину и пошли с ней осматривать путь «отвала» (побега из дома).
«Серпа» все «обзекала» (осмотрела и пометила) куда и как «отваливать», и вместе с мамой вернулась домой. Меня снова выгнали на улицу со скотиной. В это время «Серпа» поинтересовалась как мы живем и есть ли у нас деньги. Осмотрела остатки наших продуктов, которые нам оставил врач Кузьмин и остатки овощей.
Мама посвятила «Серпу» во все, что было раньше. Та многозначительно недовольно ухмыльнулась и сказала, что наша партия нас в беде не оставит, если будете «хорошими финнами», а не собирать русские объедки и куски. Затем она предупредила маму, что уйдет по своим рано утром, и чтобы завтрак был на столе, а вечером вернется. Затем она велела позвать меня в дом и напоить скотину и принести воды умыться ей и на ночь. Она опять меня допросила чего я видел и чего не видел. Опять поужинали и рано легли спать. Оставили «Серпе» на завтрак еды и кофе. На этот раз «Серпа» легла на мою кровать в моей комнате, а я лег с матерью в кухонной комнате. Она закрылась от нас, палку просунула в ручку двери и расклинила. Остальная подготовка осталась, как в прошлую ночь – она открыла второй запасной выход из моей комнаты в погреб.
Перед подготовкой запасных выходов «Серпа» с мамой замочили два половика и три простыни. Половики повесили «сушиться» на плетень перед главной дверью, две простыни повесили с другой стороны дома, и одну простыню и 2 наволочки повесили возле чердачного окна над домом, чтобы было видно издалека. Это были условные сигналы. Если к возвращению «Серпы» все будет лежать на месте и висеть, значит можно смело идти в дом, если что-то не будет на месте, то это значило, что дом «на секе» (под наблюдением), а в доме «атаз» (засада). Значит, увидев издалека, что нет на крыше простыни и наволочек, то «бери ноги в горсть» и беги «прыжками» подальше от дома. Перед сном все «сигналы» развесили по местам на прищепки.
Утром «Серпа» рано встала, поела у себя в комнате, и ушла вторым запасным выходом, что мы даже не знали когда. Свой «замок» (палку) вытащила из двери. Накануне, перед сном, она приказала маме и мне, чтобы мы на следующий день никуда не уходили из пределов Аласяйние, так было нужно (видно страховала себя, и чтобы нас не засекли). Мы выполнили все, что она требовала. Мы в этот день занимались своими делами по хозяйству и из усадьбы никуда не уходили.
Поздно вечером пришла «Серпа», и по условным стукам вошла в дом. Спросила нас с матерью обо всем прошедшем дне до мелочи. Потом меня выгнала на улицу «на стремя». Она сначала отчитала мою мать за какую-то «оплошность» в течение дня, а затем начала с ней разговор уже по делу. Секреты их разговора я лично не знаю, а знаю их только по рассказам своей покойной матери.
Будто в этот вечер они убрали всю прежнюю условную сигнализацию и расставили другие предметы вокруг дома. На крышу дома повесили «сушиться» какую-то шкуру, чтобы ее было видно издалека.
Затем взялись за деловой разговор
«Серпа» сначала расспросила маму о ее будущих планах жизни и о том, где она собирается добывать деньги на жизнь. Мама ей ничего определенного не сказала, а где-то ей нужно искать какой-либо заработок у русских.
Тогда «Серпа» ей предложила работу не у русских, а у своих финнов ее организации, но не сказала какой. Пообещала, что ее организация будет хорошо платить, если будешь финкой в душе, а не «собакой» у русских. Ты уже вроде бы доказываешь, что ты финка. Так, мол, давай решайся, и за «дело» вместе со мной. Мама ей ответила, что ты, мол, одна, и тебе ничего не страшно: ты сегодня здесь, а завтра тебя поминай как звали, а у меня хозяйство и ребенок, которого надо вырастить. Кому же он будет нужен, если меня не будет, тебе что ли?
Она маме тоже «вразрез» ответила о том, что она чуть моложе ее и у нее девочка, и что за честь своей нации она не боится смерти и работает на нацию, и тебе бы посоветовала помочь нам, если ты настоящая финка. Мне, мол, тоже страшно на чужой территории, но я работаю, а ты боишься. Мама ей ответила, что работать согласна, но не даром, нужны деньги. Наша нация должна тоже понять мое безвыходное положение. Для работы меня должны еще чему-то обучить кроме денег, мертвым деньги не нужны.
«Серпа» спросила маму о сумме денег. Мама назвала примерно. «Серпа» была не согласна с маминой суммой в 25 000 рублей. Начали «торги» между 8 000 и 25 000 рублей. Ударили «по рукам» на сумме в 15 000 рублей за 3 месяца работы. Потом будет новый «договор». «Серпа» потребовала расписку с мамы, а мама – деньги. «Серпа» опять закрылась от нас, а мама выругалась за такое недоверие. «Серпа» через стену услышала «Satanaperkele»* и русское «Еб твою мать!», и сделала
маме внушение о том, что она знает, что делает, и чтобы больше не слышала от мамы подобного. Приказала приготовить ей наутро парного молока, бутерброды. Затем снова закрылась и легла спать. Здесь, конечно, она была права, требовались секунды, чтобы «отвалить», а дверь за это время не открыть и ставни тоже – можно быстро исчезнуть. К тому же и у нас с мамой неизвестно что на уме – топор и нож в нашем распоряжении. Поэтому она закрывалась одновременно и от нас, в целях осторожности.
* Сатана, черт.
На утро «Серпа» опять ушла тем же путем, вечером вернулась чуть пораньше. Опять закрыли ставни на окнах, «сигнализацию» не меняли. Меня снова отправили «на стремя» с двумя козами. Они вдвоем остались в доме и беседовали. В этот вечер «Серпа» уже взяла маму «за рога» окончательно и втянула ее в свою деятельность вот каким образом.
«Серпа» достала из рюкзака мешочки с сахаром, с мукой и с крупой. Затем из этих мешочков вытащила пачки замаскированных советских денег разных купюр. Из рейтуз и сапог вытащила еще пачки. Она сказала хочешь пересчитать или нет, но здесь 15 000 рулей, как договорились. Из них две пачки по 5 рублей – 400 купюр на 2000 рублей; 2 пачки по 10 рублей на 4 000 рублей и 3 пачки «красненьких» по 100 штук купюрами по 30 рублей. Она специально предусмотрела для безопасности расходов мелкие и крупные деньги. Купюры по 30 рублей были новые, а по 5 и 10 рублей уже ходили в обращении, и были помятые, и пачки толстые. Купюр по 1 рублю и трехрублевок не было. Мать от радости и пересчитывать не стала, даже как-то растерялась от таких денег и выглядела глупо. Они, эти деньги, удивили ее, как поется в бандитской песне:
Ровными пачками деньги советские
Прямо глядели на нас.
«Серпа» предложила маме написать расписку за эти деньги и после забрать деньги. Мама написала ей расписку на большом листе бумаги под ее диктовку. Расписка была примерно такого содержания:
Я, Айно Курикка, с 1907 года рождения, получила от военной организации Финляндии деньги в качестве аванса за работу в интересах нации в сумме 15 000 советских рублей на 3 месяца. Обязуюсь быть членом патриотической организации и в дальнейшем, покуда буду необходима интересам финской нации. В чем даю настоящую расписку.
Дата и время дня.
Внизу подпись
Затем «Серпа» проверила правильность содержания. Потом смазала маме чернилами пять пальцев правой руки и сделала на расписке отпечатки ниже ее подписи. Потом также смазала пальцы левой руки и тоже сняла отпечатки на расписку. Расписку обсушила, свернула и взяла себе в пазуху. Маме приказала забрать деньги и спрятать их куда хочет и тщательно чисто вымыть руки от чернил. Мама спрятала деньги пока в коровьем навозе, в хлеву, временно, на ночь.
Затем «Серпа» порекомендовала маме о том, чтобы она отложила на необходимые расходы деньги мелкими купюрами тысяч около пяти, а остальное спрятать капитально за пределами усадьбы на случай опасности так, чтобы можно было их быстро взять и смыться с ними. Она сказала о том, что ее не интересует куда ты в доме спрячешь деньги, но в доме их никогда не держи, это опасно, а сделай так, как говорю. Даже на расходы деньги храни осторожно в разных местах усадьбы. Слишком не сори деньгами и не шикуй, а расходуй понемногу, аккуратно, по необходимости, чтобы на себя не навлечь подозрения, обыска и провала. Откуда у тебя могут быть деньги в это время, когда за вами следят? Учти эти «мелочи», на которых ты сможешь провалиться и даже не думая. Где-нибудь работай для видимости и подрабатывай, чтобы тебя не заподозрили и не засекли. Это тебе думать, не ребенок, а мать.
В отношении расписки примерно сказала так: не вздумай хитрить с нами и заигрывать со «своими красными товарищами», а выполняй все исправно, что поручили, и никакой самодеятельности. Если что с твоей стороны будет не так, то мы уж об тебя руки пачкать не будем. Мы найдем способ переправить твою расписку к «твоим товарищам», а они тебя же и поставят к стенке, как шпионку, за подрывную деятельность против Советского Союза. Ты сейчас наш платный агент, а не «товарищ Курикка», запомни и заруби себе на носу, и подумай обо всем, что тебя ждет. Сейчас я спокойна, расписка твоя у меня, и ты в наших руках, а не у «товарищей».
Вот так! При помощи нужды агент финской разведки «Серпа» «схомутала» и «привязала» нас к разведке, к какой – не знаем. Так она надела «уздечку» на нас.
Мама мне рассказала о том, что после таких ехидных выходок «Серпы» (типа «товарищ Курикка», «твои красные товарищи», «красные друзья») мама сделала ей тоже резкое замечание в
том, что если бы она была бы «Товарищ Курикка» и были у нее еще и «красные друзья», то «госпожа» «Серпа», или не знаю кто, была бы здесь незаметно «провалена» в эти дни, когда только появилась. Добавила ей при этом, что была бы «провалена», не смотря на твои все «условности», а расписку дала тебе от безвыходности моего положения, сохрани Господь тебя твою дочку от этого, чего я испытываю. Прямо сказала «Серпе», что я финка и жена финского солдата, и прекрати всякие издевательские твои выходки, стерва, в мой адрес. Правда, «Серпа» здесь как-то обмякла и успокоила маму в том, что я позволила себе немного «лишнего», но это было просто необходимо, дескать не обижайся на меня, такова наша «профессия» и методы, сама потом поймешь это, когда будет страшно, и доверяться никому нельзя. Затем, будто бы, их разговор пошел в спокойном дружеском тоне: «Серпа» сказала маме о том, что будет весь день с нами, даст ей выполнимое «задание» и будет ее инструктировать на дальнейшее во всех мерах осторожности и самосохранения. Специально этому посвятит целый день нам с матерью. В этот вечер они беседовали, как никогда, долго. Затем приказала маме снять меня «со стремя» и позвать в дом поесть и спать. Отдала маме все продукты, в которых пронесла деньги ей.
Я также, как и прежде, доложил «Серпе» о результатах наблюдения. «Серпа» достала пряников, сыра, толстой свежей колбасы, мне дала шоколадку, и сели пить чай. Спать легли опять на прежних условиях.
Утром «Серпа» принесла откуда-то старое большое «хитрое» лукошко-корзину с двойной емкостью (двойные тонкие стены). Затем мама подоила корову и плотно позавтракали на целый день и приготовила бутерброды в дорогу. Этот день был у нас основной и решающий. Вывесили на передний плетень 3 половика, мама сходила в ложбину и перепрятала деньги, («Серпа» так повелела, чтобы дома их не держала).
Затем переоделись погрязнее, и «Серпа» повела нас знакомиться с заданием. Зачем-то перебинтовала правую голень ноги слежавшейся ватой, капнула йодом на вату и забинтовала вату использованным бинтом. Потом одела шерстяные гольфы и обулась в сапоги. Нам с мамой велела одеть тоже резиновые сапоги. Затем сложила нашу еду в «хитрую корзину», мама налила в бутылки «утрешника» (молоко утренней дойки) и положила к себе в котомку за спину, взяла «puukko»*. «Серпа» осмотрела нас, затем помолились Господу Богу и молитвой попросила Его благословить нашу дорогу и весь наш день в том, чтобы ничего нам не помешало и не принесло вреда. Отправились выполнять задание веселой компанией: корова, две козы, собака и мы трое. Скотину и собаку взяли для «Понта» (отвлекать внимание) и пустить «Фуфло» (ложное представление и понятие). Наша местность была под контролем военной комендатуры.
Мы пошли этой компанией низинами и ложбинами под прикрытием кустарников и деревьев, примерно около 3 километра до болота «Karhusuo»**. Открытыми местами и дорогой мы не пошли, чтобы не «засветиться» лишний раз (не привлекать к себе внимания для «секи» (запоминанию нас и фиксирования с последующей слежкой за нами). Если мы «примелькаемся», значит «засветимся» для «секи» (уголовное слово «сека» значит подозрение и слежка за нами с целью окончательного выяснения причины и конечной цели подозреваемых). Поэтому мы пошли к болоту «Karhusuo» предельно осторожно («атазно» против «засветки» и последующей «секи» и возможного «атаза» (засада) и «шухера» (окончательного провала и «повязки» – ареста).
финка, нож с деревянной ручкой.
** Кархусуо - Медвежье болото.
Зашли мы в предболотный лес, меня оставили со скотиной и собакой на краю леса, а «Серпа» и мама зашли в глубь леса, где были заросли папоротника и черничника. В этом папоротнике находилось много крупных камней и валунов. Один из этих камней с более мелкими камнями был тайник для получения информации и всяких шифровок в пакетах из Финляндии. Из него нужно было брать «почту» и переносить в «местный» тайник, что за 6 километров от Аласяйние через Выборгский тракт западнее Юлясяйние в низине глухого леса (korvessa) в такой каменный тайник, как наподобие болота «Karhusuo». Из «местного» тайника нужно было взять почту и переправить в «Karhusuo» для Финляндии. Из тайники болота «Karhusuo» забирал почту «гонец» из Финляндии, и уходил с ней через границу. Он же доставлял почту из Финляндии в тайник «Karhusuo», а мы с мамой должны были перебрасывать финскую и местную почту из тайника в тайник и тщательно маскировать тайники. Кому и куда, откуда и от кого почта, мы с мамой не должны были знать ни в коем случае. Наше дело – взять, перенести, положить почту и замаскировать тайник, и на этом все наши обязанности.
Вся почта хранилась в тайниках в герметических пластмассовых коробках плоских и помещалась в завязанные резиновые мешки от влаги и мы были должны упаковывать почту в тайники также. Оба тайника мы были обязаны проверять через каждые 5 дней, на наличие почты, и переправлять из одного тайника в другой, если она будет в наличии. Для чего был этот « маскарад» переброски почты по тайникам – не совсем понятно. Очевидно, для большей безопасности «засветиться». Финским
«гонцам» нужно передвигаться по контролируемой местности, что было опасно. Видимо, для этого и придумали местную промежуточную дистанцию переброски почты местными агентами, на которых не было подозрения. Во всяком случае я так думаю, т.к. все чужие люди сразу задерживались нарядами комендатуры особого отдела красной армии города Выборга до выяснения его проживания, и допрашивались те, к кому он прибыл. Поэтому финским агентам было очень сложно поддерживать связь с местной группой. Это была полная «засветка» и «сека».
Поэтому они всеми мерами вербовали нас, местных, с целью безопасности и самосохранения.
Мы подходили к тайнику предельно осторожно и не сразу, а с выдержкой времени и «кругами» (мало ли кто объявится в лесу поблизости посторонний). Меня оставили на опушке леса со скотиной, а собаку взяли с собой в лес.
Эту почту «Серпа» взяла на себя, чтобы показать маме все осторожности и действия по ее переноске, и инструктировала ее буквально до мелочей. Заставляла маму запоминать все и повторять словами, и где нужно поправляла ее. Пакет из Финляндии был в матерчатом конверте со специальными пломбами и оттисками из какого-то эластичного состава типа резинового клея. Это была мера предосторожности против его вскрытия нежелательными лицами. Если вскрыть конверт, то нарушишь все пломбовые оттиски, и уже никак не восстановишь. Тогда не обижайся, и пеняй на себя. Мы не должны ничего знать о содержании почты. От нас требовалось только записки на экстремальный случай в виде обычного письма на текстильном материале безо всяких пломб (всякие предупреждения, изменение обстоятельств и все, что касалось нас лично, чтобы поставить в известность наших финских «благодетелей» для выводов и решений). Там «Серпа» показала маме, как пользоваться корзиной для переноски пакетов, написанных на бумаге и запечатанных в бумажный конверт. Довольно легко и просто она разбиралась, конверт помещался между стенок и корзина просто собиралась и быстро зашпиливалась.
Изъятый из тайника тряпочный белый пакет она прибинтовала к ноге под вату грязным бинтом. Такие пакеты можно по тому времени было проносить за подкладкой верхней одежды под ватой или под ватином, где угодно. Обыск их не прощупывал. В наше время обыск усовершенствовался, и находят такие предметы лучами чувствительных приборов (они высвечиваются как инородные тела на экране). В наше время метод этот уже устарел и не подходит для переноса, тем более для агентов разведслужб. В то время этот способ был самый надежный, и им широко пользовались.
С этим пакетом мы вернулись назад домой, переоделись. Мама начала готовить обед, а «Серпа» куда-то спрятала пакет вне усадьбы, вернулась и помогла маме сварить обед. Затем они ушли на огород, там «Серпа» давала маме инструкции. Я пас скотину с собакой недалеко внизу. Инструкции были целый день до вечера. В этот день переносить пакет в местный тайник не стали. Дело было к вечеру, а переход 6 или 7 километров был небезопасен. Этот перенос решили оставить до утра.
Утром встали рано, позавтракали, приготовили «понт» (маскарад для отвода глаз: это женщины взяли два топора, еду в две корзинки, котомки, хозяйственную легкую двухосную тележку на резиновых колесах, опять оделись по лесному, засунули под подкладку мне почту и зашили аккуратно, взяли нитки и иголку). Затем помолились Господу Богу о том, чтобы благословил нашу дорогу, за удачу и весь наш день. Мама отвела корову и коз в низину пастись и привязала их на длинные веревки к деревьям на целый день одних. Затем взяли собаку (нашу финскую лайку), еще раз попросили Божьего благословения нашей дороге и двинулись в путь к местному тайнику положить туда почту и проверить на наличие почты для Финляндии.
Шли мы по дороге с Аласяйниё в Юлисяйниё, благополучно прошли расстояние более 3 км, пересекли железную дорогу и станцию Юлисяйниё. Затем немного прошли по шоссе в сторону Конканиеми и свернули вправо на лесную сельгу. «Серпа» была просто молодец, и вела нас уверенно и смело, несмотря на то, что все это просматривалось военными пикетами Особого Отдела РККА. Затем, без труда, мы вышли к широкой и длинной луговой низине и начали пересекать ее прямо по дороге, которая пересекала эту низину. Вдалеке, навстречу нам, на дороге показался конный разъезд красноармейцев патрульной службы.
Мама и я уже струсили, но «Серпа» сказала нам строго: «Mennддn rohkeasti ja suoraan heille ja ettд mд en nдke mitддn huolestuksia! Muuten me olemme palanneet loppuun»*. Мы с мамой беспрекословно ее послушали и пошли смелее навстречу большевикам, как будто ничего особенного не произошло. Их было четверо верхом на лошадях. Они подъехали к нам и перегородили дорогу. Один из них начал разговаривать с нами по-фински: – Ketka te olette? Mistд, minne ja mitд varten menette?**. «Серпа» им объяснилась в том, что идем мы в лес к реке за деревом карельской березы, за лекарственными корнями, возможно поставим петли на зайцев и поставим «корчаги» поймать рыбы и продать в Выборге. Слишком нуждаемся в деньгах для жизни. Их вопрос: – Millaista dokumenttia te otatte kanssatte mukana? Nayttдkдд meille.***
* Пошли смело вперед как будто нет ничего опасного.
** Кто Вы? Откуда, куда и зачем следуете?
*** Какие у Вас документы с собой? Покажите нам.
Мама и «Серпа» достали свои паспорта и подали красноармейцам. Они посмотрели: оба паспорта зарегистрированы в комендатуре города Выборга и поставлены печати на старых паспортах Финляндии. Их вопрос: – Miksi Aino Kurikan passi on Alasдiniцssд, entд Serpa Vattusen passi on Heinдjoella? Miksi on nдin? Mitд se kaikki merkitsee, miten siitд ymmдtдд mддrettдmддn?*
Мама объяснила им, что Серпа Ваттунен есть моя двоюродная сестра и находится у меня в гостях, и пошла в лес, чтобы помочь нам с сыном набрать все, что сказали Вам, для продажи на выборгском рынке, а также и для своих нужд.
Они заставили нас всех поднять руки и медленно, не спеша, повернуться кругом три раза. Затем они осмотрели нашу тележку, поклажу. Сомнений не вызывало. Обыскивать не стали, очевидно не хорошо облапывать женщин, тем более, что у мамы и «Серпы» за поясами были боевые puukko (финки) в чехлах. К ножам не придрались: какие же финны не носят puukko? Это национальная традиция. По-видимому, они были солдатами коммунистического карело-финского корпуса, воевавшего против нас в Зимнюю войну на перешейке. Затем они еще раз внимательно осмотрели нашу внешность. Подозрений не было. Вернули паспорта маме и «Серпе», и сказали: – Kuljettee kautta meidan ohitse sinne, minne teidдn tarvitse**. Сами они поехали мимо нас вперед. Мама и «Серпа» были слегка взволнованы, но пришли в себя и спокойно продолжили путь. Такой инцидент у нас был один раз за время, когда мы выполняли свои обязанности, больше такого никогда не было. Пронесло нас от неприятностей. Даже «Серпа» сказала о том, что в ее практике на этой стороне то был единственный такой случай. Значит, что-то их сильно насторожило, поскольку так много наблюдений и пикетов, я мол, выясню в чем дело.
* Почему паспорт Айно Курикка отмечен в Аласяйниё, а паспорт Серпы Ваттунен в Хейнйоки? Почему это так? Что это все означает и как это понимать?
** Ступайте прочь, куда Вам надо.
Добрались до леса, меня оставили на «стреме» с тележкой «караулить» ее, а собаку взяли с собой и пошли к тайнику с моей курткой. На этот раз в тайнике была почта для переброски. Почту для Финляндии взяли и опять зашили за подкладку моей куртки, а почту из Финляндии положили в местный тайник и замаскировали.
Затем для вида набрали всяких сучков и пней карельской березы, а также нарубили кусков дерева. Накопали всяких корней лекарственного сырья, в речку поставили «корчаги» на рыбу и поставили петли на зайцев. Собрали корни в корзину, нарвали лечебной травы. Все это время мать получала инструктаж прямо на месте и усваивала его на дальнейшую работу нам с ней.
Здесь она много сказала маме полезного из мер предосторожности на случай опасности. Например, при встрече возле тайников незнакомых людей, то никому не доверяться, даже если по всем признакам и внешним условным приметам это будут наши люди. Не брать из их рук никаких пакетов, записок и денег. Это будет возможная проверка ее на «глупость», после которой сделают вывод и ликвидируют ее свои же. Дураков, дескать, у нас не держат, так как дурак опаснее врага.
А если это будут переодетые советские особоотдельцы, то тем более «сгоришь» сразу и выдашь им незаметно тайник, а сама будешь расстреляна по приговору их трибунала, как враг и шпион за подрывную деятельность против СССР.
Во всех этих случаях, дескать, знай свои тайники и действуй только через них, ты знать никого не должна, так как по условиям конспирации тебе знать никого не положено. Любое отклонение и самодеятельность будет нарушением конспирации с применением к тебе соответствующих мер, вплоть до ликвидации. Поэтому всем людям отвечай так: – Mina olen nainen, дiti, mulla on pieni poika, siksi mд en halua riiskettamaan. Mд en nдe teitд ja menkдд itse viettдkдд sinne, minne teidдn tarvitse*.
* Я женщина, мать, у меня маленький сын и я не хочу рисковать. Я вас не знаю, идите сами туда и несите то, что вам нужно.
После этого иди не спеша от них в другую сторону к выходу из леса. Затем напиши о случившемся на бумаге, положи в тайник для отправки в Финляндию и жди приказа. На всякий случай ты должна иметь свои ложные тайники и ложные «шифровки». На случай опасности и слежки за собой ты эту ложную информацию должна сунуть в этот ложный тайник, а сама уходи и крути их дорогой, чтобы они запутались и сбились с толку. На шифровке накрести и намалюй что угодно, пусть они ломают голову. На твой ложный тайник пусть сделают засаду и сидят на ней хоть до второго пришествия Господа Иисуса Христа.
Затем они начали все подносить руками и укладывать в тележку. Меня послали с удочками к реке наловить рыбы в «корчаги» и на удочки к ужину. Сели, спокойно сначала перекусили, я ушел «рыбу ловить» и взял ведро под рыбу. Они продолжали грузить тележку, нарвали еще лекарственных трав.
Они просто выжидали удобное время для выхода и безопасного нашего следования домой. Мне сказали к какому времени подойти и дали мне часы. Еще «Серпа» сказала мне о том, чтобы я уходил от реки в то время, когда прибежит ко мне наша собака. Собаку оставили себе, она ходила с ними на поводке.
Собака прибежала ко мне. Я вытряхнул корчаги в ведро с водой, свернул удочки и пошел с собакой к женщинам. Они все увязали уже на тележку, ждали меня, отдыхали, беседуя. Инструктаж продолжался. Затем из ведра взяли немного рыбной мелочи и покормили собаку. Рыбы было около 4 кг, собаку накормили досыта на дорогу. Потом привязали корчаги и удочки, подвесили ведро с рыбой на крюк тележки и подготовились к выходу из леса. Помолились Богу о благополучном возвращении домой и начали потихоньку выводить тележку из леса на дорогу. Перед основной дорогой через ложбину меня послали осмотреть ее. Потом пошли смело и спокойно. Мама и «Серпа» были за лошадей, а я сзади толкал тележку, собака бежала впереди. Подозрений к нам никаких не было, и никто из красноармейцев к нам не подходил с пикетов. Мы шли смело до Выборгского шоссе в Юлясяйниё. Из «КП» вышел какой-то сержант и рядовой красноармеец. Этот сержант проверил у мамы паспорт и советский вкладыш с печатью комендатуры, посмотрел на всех нас, легонько осмотрел наш «воз», отдал маме паспорт, а у «Серпы» даже и смотреть не стал, небрежно махнул рукой ей и приказал красноармейцу открыть шлагбаум. Затем он махнул, чтобы мы проезжали. В Юлясяйниё мне «Серпа» дала денег купить в лавке свежего хлеба, булки, печенья и себе шоколадку, и еще три бутылки лимонада. Затем мы спокойно продвигались до Аласяйниё.
Не доходя до Аласяйниё метров 300-400, женщины остановились, а мне сказали о том, чтобы я пришел домой, проверил усадьбу и дом на наличие посторонних людей, и чтобы все обежал и высмотрел. Если нет никого, то чтобы я выставил условный сигнал – это два светлых половика повесил бы на входной плетень, чтобы им было видно. Сам я должен быть на улице с собакой. Если есть кто на усадьбе и в доме, то чтобы я на улицу не показывался и ничего не сигналил, мне, дескать, не дадут ничего сделать, и из дома не выпустят. Мы с мамой будем наблюдать, как ты повесишь на плетень половики. Я все обошел в помещениях и вывесил половики. Женщины быстро подошли с нашим «возом», а я открыл им калитку. «Серпа» спросила меня: – Mita kuuluu?* Я ей доложил: – Olen katsonut kaikialla ja ymparillд, ei ole missддn ja ketддn, kaikki on kunnossa kotona.** Она мне: – Keipo poika, kiitos.***
Как дела?
** Я все и везде посмотрел, ничего подозрительного нет, никого не было, в доме все в порядке.
*** Хороший мальчик, спасибо.
Затем они с мамой пошли вместе в ложбину за коровой и козами, а меня заставили разгружать тележку, перетаскать все в дом, принести воды скотине и на кухню. Мама мне говорила, что в низине «Серпа» отошла куда-то в глушь от мамы, сказав маме, чтобы она не вела корову и коз домой без «Серпы». Мама должна была ее дождаться. По-видимому «Серпа» что-то где-то прятала и возможно отошла за своим оружием.
Привели они животных вместе. В их отсутствие я делал все, что мне было приказано. Затем мама напоила скотину и принялась доить корову и коз, а «Серпа» поставила греть воду помыться всем. Я принес еще воды. Затем «Серпа» навела порядок в доме.
Затем они взялись чистить рыбу, а меня как всегда отправили «на стремя» с собакой смотреть в «оба глаза» кругом нашей усадьбы.
В этот вечер для мамы был сильный инструктаж и «Серпа» дала маме важное «золотое правило» в наших делах. (Это ее «золотое правило» нам потом пригодилось в будущей Сибири. Спасибо ей большое за это, хотя оно было просто теорией, но нам пригодилось и такое – много оно нам помогло). Я в это время ходил с собакой вокруг усадьбы. Собака не подавала никаких сигналов о людях.
В момент приготовления ужина за столом «Серпа» прежде всего сказала маме о том, что все основные предосторожности она получила вчера и сегодня на деле. Эту отправку почты через «Кархусуо» она завершит сама. Маме наказала, что дальнейшую почту будет переправлять так, как ей сказала «Серпа» с соблюдением всех необходимых предосторожностей. Действуй так, как сказано, и безо всякой самодеятельности ни «вправо», ни «влево», иначе наделаешь глупостей. Кроме этого «Серпа» сказала маме, чтобы в лес без собаки и без Тойво (меня) не ходила. Возможно тебя выследят и устроят засаду, а собака выдает людей за несколько сот метров. Собака поднимет лай и устремится в сторону людей, ты всеми мерами возьми ее на повод и не отпускай от себя. Иначе собаку ликвидируют и оставят тебя без сигналов. Ты засаду не увидишь, а тебя будут видеть все кому не лень. Как вести себя в лесу с людьми ты знаешь, смотри не ошибись, и отходи от них не спеша. Собака будет твоим сигналом, а Тойво – прикрытием. Если заметите кого в районе тайника по сигналу собаки, то в сторону тайника ни шагу, даже за сотню метров, а уходи не спеша, и что-нибудь рви и
собирай, делай обманную видимость всякими путями. Скотину брать с собой не обязательно – это лишняя нагрузка. Мы взяли вчера скотину на «Кархусуо», чтобы прикрыть меня. На местный тайник ее не бери, так как можешь навлечь на себя лишние подозрения (зачем из Аласяйниё ведут куда-то пастись скотину за Юлясяйниё?) и можешь на этом пустяке перестараться и вызвать наблюдение за собой, которое тебе не нужно.
Обо всех неожиданностях в лесу в районе тайников сначала проверь (если будет можно) повторно. Если повториться такая же ситуация, то немедленно дай знать в тайник «Кархусуо» или наоборот в местный тайник. Если не будет возможности сообщить в оба тайника, то ничего не делай и жди нашего агента по условным разговорам, приметам и паролям. Сама ничего не предпринимай, возможный агент даст тебе новые инструкции и тайники, а, возможно, и другое задание. Кто это будет неизвестно, возможно и я. С другим человеком будьте предельно осторожны, пока не убедитесь, что это наш человек, а не большевистская «подставка». При этом она рассказала все даже незначительные приметы его внешности и приказала сделать себе такие же приметы и движения. Условились о пароле и отзыве в заключении разговора.
Маме сказала особо о том, что все решения и меры сохранения диктует нам сложившаяся обстановка и никаких стандартных решений у нас нет. Если захочешь жить, то все продумаешь и придумаешь сама, я за руку водить тебя не собираюсь, думай сама, тебе за это деньги платят. Ошибок у нас нет. За любую незначительную ошибку мы расплачиваемся жизнью: либо своим платим ей, либо большевикам. Иного не дано. За успешное выполнение задания мы получаем деньги в зависимости от сложности задания, даром нам деньги не платят. Тебе пока дали несложное задание, и ты получила за него аванс себе на жизнь, а все остальное будет зависеть от твоей сообразительности и расторопности. Деньги будешь получать от наших агентов под расписку. Если будет туго с деньгами, то дай знать по Karhusuo. Затем она рассказала как сбить со своего следа поисковую пограничную собаку-овчарку. Даже смешно было: оправиться «по большому», а затем длинными несколькими прыжками отпрыгнуть в любую сторону от места справления нужды, и продолжать свой путь спокойно. Собака, наткнувшись на кучу человеческого дерьма, нюхнет, затем начнет чихать и на время потеряет остроту обоняния, и не сможет взять след из-за острой вони дерьма, будет только крутиться на одном месте, где само дерьмо. За это время можно уйти далеко. Старайся пройти через водную преграду или через мокрое болото, чтобы собака потеряла след на влаге. Свою лайку замордуй и держи на поводке, чтобы она не вступила в драку с пограничной собакой, ибо ее сразу же пристрелят или тихо прибьют, и ты останешся без собаки.
Но в теперешнее время, я думаю, что это всего лишь призрачная теория: если особоотдельцы, тем более советские пограничники, возьмут маму в настоящую «секу», то уж пойдут по ее следу несколькими группами с несколькими овчарками. Пускай моя мама вместе со мной и собьет с толку двух собак, то остальные овчарки возьмут наш след. От нашей лайки и следов не останется от драки с пограничными собаками – они ее разорвут в куски. Видно, что за «Серпой» ни одна пограничная собака просто не шла. Поэтому ее «ученые» доводы всего лишь «фуфло». Хотелось бы знать, что бы она предприняла, если бы пошла ихняя чекистская собака по ее следу. Теоретически можно «темнить».
Потом она инструктировала мою мать в том, что как «отвести глаза и замочить рога» советским особоотдельцам, если ее «накроют» на тайнике. Ну это уж было вообще парадоксально глупо. Дескать, какой-то незнакомец пообещал мне денег и просил меня положить пакет в тайник куда он укажет. Чтобы положил пакет не он сам, а кто-то. Дескать, «если не выполнишь мою просьбу, то пристрелю тебя, чтобы не выдала меня». Сам, дескать, он где-то спрятался в кустах с оружием и следит за мной. Я, дескать, вынуждена это сделать, чтобы он не застрелил меня. А на их вопрос (после обыска кустов и местности): «Где же он?», ответь: «Видимо увидел Вас возле меня и ушел». Хотелось бы видеть, как это получилось бы у нее самой. Уж если за нами была «сека», то наверняка выследили с собаками бы любой наш тайник по нашему следу. Затем бы устроили нам «атаз» (засаду). Потом стоило бы нам подойти и раскрыть тайник, как нас тут же бы и «повязали» бы, а нашу собаку-сигнальщика постарались бы убрать тихо и без шума.
Ее доводы «с незнакомцем за деревом с пистолетом» проверила бы любая поисковая собака-следопыт. И уж если бы и обнаружился этот «таинственный незнакомец», то одна или две собаки накрыли бы его в два счета. Пограничники или особоотдельцы только похохотали бы над мамой и сказали бы: «Ври, да только не нам, мы не таких как ты, схватили немало». «Серпа» представляла русских глупее финнов в 100 раз, только не знала о том, как русские пограничники, Герои Советского Союза, Коробицын, Карацупа и «Петров» (Тойво Вяхя – красный финн-пограничник) вычисляли без особого труда наших финских «асов» перехода границы. А уж наши «асы» были опытные разведчики, диверсанты, террористы, матерые контрабандисты, не в пример «Серпе», тем более моей неопытной маме. Их люди прошли школу задержания нарушителей границы и агентов. Уж эти люди переловили немало наших прославленных «асов», достаточно обученных всем приемам рукопашной схватки и
владением puukko. Ничего у наших не получалось при встрече с этими пограничниками, брали они наших «один на один» при помощи своей собаки. А уж что говорить о моей необученной матери со мной, несмышленым подростком. А «Серпа» моей маме так легко «рога мочила» (обрисовывала в розовых тонах неосуществимую безвыходную ситуацию, будто бы не надо ничего боятся).
Затем «Серпа» перешла уже к знаменитому «золотому правилу» финского агента на этой стороне. Чему же она «поучала» мою мать? В чем заключалось это «золотое правило»? Эта «мудрая теория» была рассчитана на простачков и дурачков, но нам она кое-где в Сибири потом пригодилась, хотя не так уж и эффектно. Дескать, если нас возьмут у любого тайника, то стройте любые безобидные версии на какую-нибудь «случайность», будто кто-то требовал от нас бросить в тайник почту под угрозой шантажа или силой оружия. Во время допросов надо делать наивный вид и отрицать все, чего они не смогут доказать вещественными уликами (по уголовному жаргону это значит «переть» или идти «в несознанку»). Если будут неопровержимые улики, то все равно, отрицать их, будто к нам это не относится совершенно. Подавайте, мол, свидетелей! Иначе я все это отрицаю. Если нас «припрут» этими умниками, то тогда уж говорите, мол, так: «А чего же вы тогда меня спрашиваете, если налицо у вас улики против меня? Делайте, мол, вывод сами, если я в чем-то виновата».
Никакую бумагу не подписывай, которую советские особоотдельцы дадут тебе подписать. Они эту бумагу (протокол допроса) напишут на русском языке, а ты сошлись на незнание русского языка и требуй, чтобы тебе для подписи написали эту бумагу по-фински. Иначе, мол, я не знаю, за что буду расписываться. Им эта бумага будет нужна для следствия и для судебного решения. На финском языке, хоть и с твоей подписью, ихний суд не примет «в дело». Это будет твой «козырь» и «алиби». Они такую бумагу могут подписать сами вместо тебя несколькими человеками, а ты на русском все равно ничего не подписывай. Иначе подпишешь сама себе смертный приговор. Тверди одно: «En tiedд mitддn, en allekirjoita mitддn, mitд kirjoitettu venдjдд».* Пусть они, мол, сами ломают голову и выдумывают тебе обвинение для их суда, тебе будет все равно, тебе будет уже терять нечего. А если струсишь и подпишешь, то значит тебе будет смерть по их судебному приговору.
* Ничего не знаю, ничего не подпишу, что на русском написано.
Но только «Серпа» не испытала допросов НКВД и не знала того, как НКВД добивается всяких «признаний» и подписей под ними. Поэтому чисто теоретически «поучала» типа «не признавайся» и просто «не подписывай ничего» и требуй «вещественных улик».
Уж если задержат и возьмут на тайнике, то хоть подписывай, хоть не подписывай протокол допроса, все равно будешь в «сачке».
Почему? Я полагаю, что если бы нас взяли после длительного наблюдения за нами, то любой бы наш тайник был бы обнаружен и обложен засадой. Нас, возможно, даже сразу брать бы не стали, чтобы «не спугнуть более крупную рыбу», а продолжали бы наблюдение за теми, кто явится за пакетом. Сначала бы его взяли, потом опять установили бы наблюдение за нами, чтобы выяснить откуда носили почту. Накрыли бы второй тайник и взяли бы там агента. Нас брать бы не торопились пока не «повязали» всех остальных курьеров. Нас взяли бы уже в последнюю очередь, когда им было бы нужно. Мы даже ничего не знали бы и не подозревали, что всю группу «накрыли» постепенно без нас.
А в отношении вещественных улик, то были бы рапорты ихних поисковых групп своему командованию с какого времени велось наблюдение за нами, когда, как и с чем мы были взяты. Кроме этого у них были бы акты задержания в какой день, час и при каких обстоятельствах, и с чем мы были задержаны, какие меры предосторожности мы соблюдали и как вели себя. Эти документы были бы подписаны всеми людьми группы захвата. Нас бы и не просили подписывать протокол допроса, так как улик было бы достаточно. Нас могли бы спросить только откуда, куда и для кого мы носили почту.
А в отношении «дознания» и методов получения всяких «признаний» на допросах, то они это делать умеют изуверски. Сначала «для профилактики» отделают так, что родная мать не узнает. Затем допрашивают с пристрастием, да так, что внутренние органы отбивают, хребты и ребра ломают. После этого похаркаешь кровью месяца с два и закончились твои дни драгоценные. Но они до этого не доводили, а «признаться» заставляли намного раньше. Подпишешь все, что им угодно, лишь бы только дальше не глумились над тобой. Это любое «признание», и допрашиваемого они уже полумертвого и изувеченного «оформляли» под трибунал. После трибунала расстрел через несколько часов, и пойдешь в Царство Небесное избитый, изувеченный, и концов не найдешь. Дело будет сделано «чисто» и концы спрятаны. С уголовниками они обращались гуманнее, чем со шпионами, курьерами и разными политическими типами.
Так версия «Серпы» о «неосознанке» и «всего отрицании» не проходила. Она рассчитана была на то, чтобы убедить неопытную мать в том, что держись твердо и все будет хорошо. Это она просто «рога мочила». А на деле попадешь к ним, так узнаешь, что это за допросы. Лучше застрелиться, или пусть убьют в перестрелке с ними, но им сдаваться ни в коем случае нельзя. Наша «инструктор
Серпа» допросов НКВД (Sisapoliitikan Kansan Komissariatti) очевидно либо сама не знала, либо просто «успокаивала» мою мать. Это она, возможно, делала для того, чтобы мать не вдавалась в паническое настроение, была уверена в себе и держалась твердо на допросах (держала бы «стойку») не взирая на возможную опасность.
Мама попросила «Серпу» как-нибудь обеспечить ее огнестрельным оружием, хотя бы пистолетом с патронами, так как слова словами, а ситуация может неожиданно стать безвыходной. Что же она сможет сделать без оружия? Живой им сдаться? Хоть жизнь отдать дорого! Хоть погибнуть по-фински и по-человечески, без ихнего расстрела. Тогда «Серпа» начала хитрить и приводить ей «доводы» типа: «ты не знаешь обращения с пистолетом и тебя еще нужно обучить, мы доверяем оружие только проверенным нашим агентам, а тебя еще вроде не знаем, а поэтому сами найдем нужным, когда дать тебе оружие. Тебе, мол, надо учиться оценивать обстановку и принимать решение без оружия. Голова – это твое первое оружие, а если в голове не будет ничего, то и пистолет с гранатами не поможет, хоть даже и применишь его. Ничего ты не сделаешь, только шуму наделаешь, и возьмут тебя вместе с пистолетом. Оружие нужно применять – знать когда, а ты его применишь с испуга не там, где и когда надо Этим самым ты наделаешь шума больше, чем дела. Насторожишь их, усилишь их бдительность, увеличишь ихний контроль и осложнишь выполнение задания местной группе наших агентов, чего тебе не простят даже наши из-за твоей же неопытной необдуманности. Нужен сначала опыт без оружия, а оружие – это когда будет уже совсем безвыходная ситуация, это уже будет крайность. Пока забудь и выкинь из головы мысли об оружии». Так «назидала» она неопытную мою мать.
Но, несмотря на свою «опытность» и «эрудицию», она почему-то в последующую свою переброску почты взяла с собой оружие. Если бы сегодняшний конный разъезд особого отдела на дороге и пикет на шоссе кроме проверки документов заставил бы нас всех раздеться до трусиков, чтобы начать «шмон» нашей одежды, то что предприняла бы наша «Серпа»? Деваться было бы ей некуда в этом случае. Тогда, вероятно, она выхватила бы пистолет и начала «шмалять» в этих особоотдельцев, несмотря на все свои «инструкции», чтобы не даться им в руки живой, и еще бы нас с матерью подвела бы, безоружных. Хоть она была «очень умная, эрудированная и пунктуальная», но когда мы были посередине дороги в низине, и показался конный патруль, то «Серпа» была в некоторой растерянности и даже в шоке, но лишь как-то сумела взять себя в руки при помощи моей матери. Моя мать такого волнения не выдала, а «Серпа» все-таки агент разведки, показала свой «мандраж», видно «очко сработало» (заволновалась).
Скорее всего «Серпа» боялась за свою безопасность, если у моей мамы будет также оружие. Тогда у нее не будет власти над нами, если они обе будут вооружены. У кого оружие – у того власть и диктат, иначе нечем угрожать и командовать.
Мать тоже не знала какой объем работы нужно выполнить за ее сраные 15000 рублей (а не финских марок). Их можно «отрабатывать» до конца жизни и все равно не отработаешь. А при помощи оружия и расписки можно вполне заставить работать без конца. Так что «Серпа» страховала себя от моей безоружной матери. Что случиться с матерью, это волновало ее меньше всего. Поэтому мы с матерью работали за эти 15000 рублей за «страх» и от нашей нужды, но отнюдь не по «долгу перед Нацией». Это не есть «наш долг перед Родиной и Нацией», как говорила «Серпа». Такой «долг» можно было понимать по всякому, кто как его преподносит и истолкует дуракам. А мы работали от своей нужды. В этом я признаюсь честно Вашему Высокопревосходительству, не фиксуя и не кривя душой. Судить уж Вам.
«Серпа» заставила мою мать повторить все, что она ей «назидала» и после некоторых поправок «Серпы» было сказано матери о том, чтобы она строго придерживалась всему сказанному.
Обычно они на ночь уславливались о сигналах для возвращения «Серпы», но в этот раз «Серпа» ей сигналов не назначала. На «Кархусуо» они не пойдут с пакетом из местного тайника, дескать, «Серпа» это сделает сама другим способом. Мою мать это все удивило и насторожило.
Просидели в этот вечер они долго и меня не звали. Наконец позвали меня в дом ужинать, собаку привязали на улице на длинную цепь с карабином на проволоке, и закрыли ставни. Затем, как обычно, она подготовила запасные выходы. Поужинали. Она опять легла спать в другой комнате, закрывшись, и приготовила себе на выход козьего молока на завтрак. Утром «Серпа» ушла запасным выходом. Вечером она не явилась, мы ее долго ждали. На второй и третий вечер она тоже не пришла.
Мать после пришла в расстройство, настроение ее было подавлено тем, что могло означать отсутствие «Серпы». Что могло случиться? Можно было подумать все что угодно. Мама, естественно, боялась за свою расписку с отпечатками, которая была у «Серпы». «Завались» она где-нибудь с этой распиской, значит «сгорим» и мы. Мы с мамой никуда по тайникам не ходили несколько дней. «Серпы» все нет и нет. Тогда мама начала просчитывать все до мелочей, все детали ее последних «назиданий» и «теорий»: как и что к чему. Прошло достаточно много дней. И если за это время
«замели» бы «Серпу», то, значит, за эти 8-9 дней уже пришли бы «замести» и мою мать. Значит, эта версия отпадает, к тому же «Серпа» очень осторожная. Что же тогда может быть?
Продумав все до мелочей, мать «вычислила» следующее:
1. Это слишком допоздна затянувшийся «инструктаж»: много говорила, но столько же «темнила» и недоговаривала. Будто говорила это в последний раз и навсегда. Давала понять, что ее больше не будет.
2. Мать, конечно, догадывалась об этом. Последнюю информацию из местного тайника они не понесли в «Кархусуо» для отправки курьером в Финляндию, а оставила при себе, сказав: я сама все сделаю. Тогда, каким образом? Секрет.
3. Ужина у нас дома было достаточно, только подогреть его. Зачем покупать три булки свежего хлеба, печенье и три бутылки лимонада, который мы не пили вечером? Зачем кипятить 2 литра коровьего молока и жарить всю рыбу и варить много картошки.? Ясное дело – на долгую дорогу. Она уложила все в свой рюкзак, чего никогда не делала.
4. Собаку забирали внутрь дома в прихожую во время ночевки ее у нас. В последнюю ночь, наоборот, перевязали ее на длинную цепь. Это уж и до сих пор не могу понять для чего. Ее вообще можно было бы держать на улице все время, и было бы больше безопасности, собака всегда даст знать о приближении кого бы то ни было к дому.
Мать пришла к выводу, что ее просто «подставили в жертву», а «Серпа» тайно ушла, чтобы от матери не было неудобных вопросов и уточнений. Она, очевидно, боялась того, что мать о чем-то догадается и перестанет работать. Поэтому она решила уйти тайком воровским способом, чтобы мать не догадалась (у сибирских преступников это называется «свалить без шума, грохота и пыли»), подло.
Конечно, я возможно необоснованно в чем-то обижаюсь на «Серпу», но считаю, что уходя, нужно было бы предупредить мою мать об этом. Я конечно не знаю, что случилось с «Серпой», то ли она просто «свалила» или «влетела» где-то в «шухер», а поэтому я не вправе делать выводы о ней, но ее поведение мать крайне настораживало и даже беспокоило. Вела она себя слишком высокомерно, самоуверенно и беспардонно. Членом какой партии она была? Можно было предположить, что она была либо «Лотта Свярд», либо ИКЛ (Isдnmaan Kansan Liitto), либо Suomen Patriotin Liitto. Ее надменное поведение было похоже на характер членов этих партий. Мама говорила, что все они были такие всегда с зазнайством и с высокомерием.
Ну это их дело – это не нашего ума дело осуждать их, не суди, да не судим будешь. Но, несмотря на это, я позволю себе немного пофилософствовать. Хотя я не считаю себя агентом финской разведки, но на месте агента разведки я сделал бы наоборот, повел бы себя по-иному, а именно:
1. Каждый агент имеет индивидуальное персональное задание, секрет которого держится втайне. Значит, агент должен знать только своего прямого шефа, а тот его. Никто иной знать его не должен во избежание его провала. Это конспирация агента и залог его успеха. Но «Серпа» работала с матерью моей и была у нее шефом одного задания. Почему она не доверяла матери и чего-то боялась, тем более что у нее была расписка моей матери? Боялась агрессии матери? Мать все равно не знала где ее расписка: то ли «Серпа» спрятала от матери неизвестно куда, то ли могла тайком отправить ее по назначению в Финляндию. Притом у «Серпы» оружие, а у матери нет. Убийство «Серпы» исключалось – мать не знала, где ее расписка. Провалить «Серпу» тоже было не в наших интересах безопасности. Провалив ее, мать провалила бы и себя, а именно: через месяца 2-3 «замели» бы и мать за участие в подрывной деятельности против Советского Союза. У большевиков срока давности не было, а потому ее тоже бы обвинили после с некоторыми «новыми фактами и аргументами». Им обоим был бы конец, независимо от всего. Неужели «Серпа» этого не знала? Чего же тогда она боялась матери? Из этого следует, что «Серпа» имела ввиду что-то другое, только ей понятное, возможно из-за трусливости она перестраховывала себя.
2. Но как и что она думала, не знаем. Хотя бы предупредить нас она была обязана. Почему? Мать и она выполняли одно задание. Во всяком случае, обязательно нужна согласованность действий, хоть какие бы ни были у нее секреты от матери. Иначе быть не может. Иначе это риск провала (шухера). Я считаю, что в этот вечер, или уходя утром, она в последний момент должна была бы информировать мать хотя бы так: «Я тебе показала и рассказала как и что делать. Сейчас я ухожу на неопределенное время, а ты оставайся и работай одна самостоятельно. Все остальное будет зависеть от тебя самой. Какие у тебя возникнут вопросы, то давай уточним все до мелочей сейчас, чтобы не было недоразумений потом». Я думаю, что в этом случае моя мать знала бы твердо, что осталась одна на самостоятельные действия, что ей никто и ничто не мешает, и спокойно принимала бы решения по обстановке.
Что же получалось с ней после подлости «Серпы»? Мать волновалась за судьбу своей расписки, нервничала, и была в тревожном состоянии. Все это могло привести к тому, что от всех этих
переживаний и волнений мать могла бы «выйти из колеи» и была бы в растерянности, а по рассеяности она могла бы вполне допустить какой-нибудь роковой промах и провал. Разве так можно было бы поступать «Серпе»? По всему видно, что кроме ее подлости, она была агент «лыковый», всего лишь на подхвате. Она, очевидно, занималась курьерской работой по почте, вербовала людей, и видно занималась «наводкой», не более. Более серьезного задания ее «организация» ей, очевидно, не доверяла. Я так думаю потому, что она из-за перестраховки себя допустила такой промах несогласованности. Поэтому я думаю также, как и мать, что мы были просто подставлены для «жертвоприношения», только кому неизвестно. Нас «предателей», «истинным патриотом Финляндии» было не жалко, и нами «бросались» как дерьмом. Если они нас считали «предателями Нации», то кто же они тогда? Прямо скажу: «подонки, мерзавцы и суки поганые, в рот их вые…!» Мы такие же финны, как и они. Много ли нас на белом свете, чтобы бросаться друг другом?
Ваше превосходительство! Я Вам этот факт о нашей вербовке специально расписал так много и до мелочей, чтобы рассказать Вам о том, какие бывают наши враги со стороны Финляндии. Они не просто враги. Врага видишь или знаешь, его конкретно опасаешься и принимаешь против врага соответствующие меры противодействия. Это намного легче. Своих же подлых сук и паскуд не видишь и не знаешь, что у них на уме, а поэтому против них никаких мер противодействия нельзя предусмотреть. Это очень страшные люди, страшнее и злее всяких врагов. А это очень страшно. Поэтому, госпожа Министр Обороны, хотите верьте, хотите нет, но такое было на самом деле.
Как бы там ни было, мать осталась сама с собой на самостоятельных действиях, а я был у нее на прикрытии и на подстраховке. Мать все время волновалась за свою расписку, а посоветоваться было не с кем, немые тайники тоже ничего не расскажут.
На первый взгляд и мнение наша работа представляла всего-то – возьми, перенеси, да положи потом в другое место, и все на этом. Вот это самое «перенести и положить в другое место» и создавало нам всю опасность нашей работы. Сами тайники были почти безопасны, так как находились в глухих местах леса среди множества валунов и камней, никому не придет в голову искать их именно в этих местах. Переносить всякую почту приходилось по открытым и контролируемым местам у всех на виду со множеством разных военных «КП» и военных пикетов, с нарядами наблюдения. Поэтому «засветиться» (примелькаться от частых хождений через них) было тоже у них нетрудно, чтобы установить за нами «секу» (наблюдение). На наше счастье все их наблюдения за местностью проводились разными людьми через длительное время, и разными пикетами обычных военных соединений, а не пограничниками и особоотдельцами (группы контрразведки). К тому же мы и сами-то работали где-то 40-45 дней. Так что мы «засветиться» у них еще не успели, было мало времени и наших «прогулочек» на глазах у разных военных. Они просто не придавали нам с матерью и собакой никакого значения, что было нам на руку. Если бы были постоянные группы наблюдения и проверки, то нас могли бы «засечь» и за эти 45 дней с последующим организованным наблюдением за нами вплоть до наших тайников. Людей у них хватало. Они могли на нас выставить солидное воинское подразделение (роту или целый батальон) и разделить его на многие наблюдательные группы по пути нашего следования так, чтобы мы сами привели их к нашим тайникам. Но на наше счастье этого пока не случалось по их же халатности разных обычных пикетов. Они даже иной раз и документы не проверяли – иди куда хочешь.
За это время мы с матерью самостоятельно провели 6 или 7 проверок тайников. В Финляндию отправили 2 почты и местной группе отправили 3 почты. Конечно работать было страшно и опасно, но расписка обязывала. Хоть мать и понимала в какой «капкан» она попала и переживала поэтому, но работать как-то надо, иначе «свои патриоты Финляндии» разберутся с нами «по-черному». Идти сдаваться Особому отделу тоже было нельзя, там никаких «скидок» не было. В любом случае она была бы враг СССР с последующим трибуналом и расстрелом. Словом – между двух огней. Чем мы закончили бы нашу «курьерку» не знаю, и чем бы мы вообще закончили нашу деятельность – тоже неизвестно. Нашу деятельность, для нас неожиданно, прервал выборгский горотдел НКВД совершенно по другим причинам, не связанным с нашей «деятельностью». Как это получилось?
Чтобы было Вам более понятно для каких-либо выводов и разных мнений по всяким обстоятельствам я приведу одну бандитскую песню времен НЭПа, которая широко была популярна в СССР в течение 50, а то и 60 лет. Эта песня о многом даст Вам понять.
«Мурка»
Прибыла в Одессу банда из Амура,
В банде были урки, шулера.
Банда занималась темными делами,
И за ней следила ГубЧК.
Руководила урка, звали ее Муркой,
Воровскую жизнь она вела.
Даже злые урки все боялись Мурки,
Так как власть сильна ее была.
Но вот начались облавы и пошли провалы
Много стало наших пропадать.
Мы не разумеем и недоумеем,
Кто так подло стал нас предавать.
Мы как-то шли на «дело» и выпить захотели,
Мы зашли в шикарный ресторан.
Там сидела Мурка в кожаной тужурке
А из-под полы торчал наган.
Слушай, в чем же дело? Что ты не имела?
Или я тебя не одевал?
Кольца и браслеты, деньги и жакеты
Я тебе, паскуда, добывал.
Здравствуй моя Мурка, здравствуй дорогая!
Здравствуй моя Мурка и прощай!
Т ы «зашухерила» всю нашу «малину»,
А за это пулю получай!
Мурка, ты мой Муреночек!
Мурка, ты мой котеночек!
Мурка, Маруся Климова,
Прости любимого!
Выстрел в упор – и нет Мурки-предателя (перешедшей на сторону «чрезвычайки советской» и выдававшей своих).
В то время советская власть в городах Выборг, Сортавала, Антреа, Койвисто, Йоханнес, Кякисалми, Рауту держалась всего-то на совести военной комендатуры Особого отдела Красной Армии. Потом началось создание административных структур гражданской власти. Сначала начали создавать распорядительную власть в городских комитетах ВКП(б) и городских исполнительных комитетах (горисполкомы). Для их поддержки и безопасности начали создаваться органы внутреннего порядка в лице криминальной городской милиции. Политическо-розыскную и репрессивную власть начали осуществлять городские отделы НКВД (Народный Комиссариат Внутренних Дел) и военные политические трибуналы Политуправления Красной Армии. НКВД и всякие политкомиссии вершили судьбами всего населения. Я знаю только сведения по городу Выборгу и его ближайших окрестностей.
Горкомом ВКП(б) ставилась задача скорейшими темпами восстановить город Выборг от разрушений уличных боев (9-13 марта 1940 г.), очистить город и набережные от обломков зданий, от мин и от прочих разрушений, тем самым очистить прежде всего улицы города и восстановить городские дороги. Затем планировалось восстановить все здания и жилые дома, какие еще можно было восстановить. Потом нужно было восстановить порт и судостроительный завод и другие промышленные объекты. Затем построить новые жилые и административные здания и больницы. Нужны были здания для всех магазинов разной торговли, для торговых баз и всякого промышленного оборудования. Работы по городу было много. Кроме этого нужно было создавать различные молочные фермы, птицефермы и скотоводческие фермы, мясокомбинат с бойней. Для всех этих планов нужны были люди и специалисты. Расчистка города пока шла силами самих военных с техникой. Они же восстанавливали здания, какие можно. Пока они делали все, что было им под силу без гражданских специалистов.
Везде требовалась инженерно-техническая и рабочая гражданская сила. Откуда все это требовалось взять, чтобы заставить ожить Выборг и весь Карельский перешеек? Городское население все эвакуировалось до единого человека. Окрестное местное население (такие как мы с матерью) было неработоспособно для этого, да и тем советские органы не доверяли ничего по идеологическим причинам. Финнам ничего нельзя было доверять, да и их было мало. Как же тогда строить советскую власть на захваченном Перешейке? Русские специалисты ехать под финскую
границу боялись, опасаясь местных финнов и возвращения финской армии. Их посылали по принуждению, по специальным командировкам, для восстановительных работ с временным проживанием. Заселять таким образом Выборг и Карельский перешеек было некем. Все считали это делом опасным. Русские селились не далее Териоки, Райвола и Ино, а дальше селиться не желали, руками и ногами обивались.
Заселять Выборг с окрестностями как-то нужно было. Выборгский горком ВКП(б) запросил Политбюро ЦК ВКП(б) и самого Сталина, чтобы дали горкому ВКП(б) и Ленинградскому обкому ВКП(б) разрешение и директивные указания из Москвы, чтобы «разобраться» с оставшимся финским и карельским населением Перешейка и разделить их на «своих» и «чужих». Лояльных к советской власти «своих» оставить на месте проживания, а неблагонадежных «чужих» всех переселить в другие места. Мотивировали тем, что якобы финские нарушители границы входят в контакт с местным населением под видом родственников и вместе с местным населением ведут саботаж и всякую подрывную деятельность против установления советской власти на Перешейке. А также просили Москву дать добро установить пограничную зону от государственной границы Московского мира 1940 г. до Хийтолы, Кивеннапы и до Койвисто, включить города Сортавала, Выборг, Кякисалми, Койвисто, Йоханнес, Элисенваара, Хийтола, Лахденпохья, Рауту и Питкяранта в погранзону с проездом туда по специальным пропускам «Большого Дома НКВД» и пограничного округа города Ленинграда. Эта мера была предпринята в целях безопасности госграницы и русского население в частности. Политбюро ЦК ВКП(б) дало такое «добро» и в Выборге был организован городской отдел НКВД, наподобие шюцкора в Финляндии. Этот НКВД был создан для политического разбора и мер к финскому местному населению Выборгских окрестностей и населенных пунктов Карельского перешейка. Городскому отделу НКВД была дана полная свобода политических действий и репрессий (по их усмотрению) на месте. Поэтому НКВД что хотел, то и делал – ограничений для него не было со стороны партийной и, тем более, исполнительной власти, а также со стороны военной власти. Это была самая скрытая власть внутри советской власти, руководимая жидами-талмудистами по трактатам Талмуда, скрытно и закулисным образом. Они ссылались на директивы Сталина к отдельным лицам, а проводили сплошные репрессии ко всем без разбора. Это была их жидовская политика по трактатам Толмуда, а именно: «Право на спокойное существование имеет лишь тот, кто покорно следует за нами и вместе с нами. Кто хочет идти своим независимым от нас путем, тот социально опасен и является нашим врагом. Он должен быть лишен всякой поддержки и средств существования. Кто не признает нашего превосходства и не приносит нам пользы, тот должен быть изгнан!» Именно этот трактат руководящие жиды НКВД ловко приспособили к директивам Сталина и Политбюро ЦК ВКП(б), якобы в целях укрепления советской власти и усиления границы на Перешейке, изгоняли всех финнов и карелов, несмотря на то, что они им были «свои». В руках НКВД был военный трибунал («тройка») и политическая комиссия, которые безропотно выносили всякие репрессивные решения ко всем осуждаемым, хотя они этого не заслуживали. Руководили НКВД жиды, а исполняли их закулисную волю русские безропотно. Иначе русских самих осуждали, поэтому им приходилось исполнять жидовскую волю.
Пока мы находились под выборгской военной комендатурой Особого отдела Красной Армии, то жили более-менее спокойно, и никто в личную жизнь людей не вмешивался и не мешал нам жить, так как мы хотели. Комендатура выявляла лишь вопиющие случаи диверсий и всякой подрывной деятельности и применяла меры к виновным в частности, а население не трогали. Они лишь занимались порядком в военной зоне, а мирному населению вреда и ущерба не наносили. Кое-кого раскулачат (отбирали «лишнее», что не положено по законам советского строя), а хозяина не трогали и оставляли проживать на прежнем месте, безо всяких репрессий к нему. Так, позже, НКВД подчинила себе и военную комендатуру и действовало вместе с ней, якобы от имени партии ВКП(б), и попробуй возрази или не подчинись НКВД. Это трибунал уже.
С русскими гражданскими командированными рабочими в Выборге мы встречались редко. Во-первых, их было еще мало, а во-вторых, они и мы тоже боялись контактов друг с другом. Они были проинструктированы органами, настроены против контактов с нами и боялись НКВД. Контачили только на рынке, и несколькими жестами, слов не знали ни мы, ни они. Кроме рынка они и мы держались подальше друг от друга во избежание политических неприятностей от НКВД и военных патрулей. Патрули и милиция строго следили за общением финнов с русскими, заметали и тех и других, выясняли сущность этих контактов. Неприятности грозили им и нам, даже несмотря на кратковременное общение между нами.
Затем начали подготовку к массовому заселению Выборга русскими, а НКВД подготавливалась к выселению всех финнов и карел с Перешейка. Началась предварительная сортировка всего населения на «своих» и «чужих».
Каким образом они осуществляли разделение на «своих» и «чужих»? Все мы были зарегистрированы в военной комендатуре Выборга и нам к старым финским паспортам выдавали
вкладыши комендатуры о регистрации всех граждан с печатью во вкладыше. Этот временный вкладыш и финский старый паспорт пока заменяли советский паспорт личности. Эти документы наши родители предъявляли военным патрулям, чтобы не было подозрений и претензий.
Горотдел НКВД сведения о гражданах брал в военной комендатуре и его сотрудники ездили по адресам выявлять сведения о местных финских жителях: «Кто есть кто? Кто как живет и что имеет? Какие идеалы каждый финн исповедует? И что у кого на уме». Потом НКВД уже принимал решение – «свой» или «чужой», а далее решали судьбы конкретных людей: кого в концлагерь на 10-15 лет по статье 74, кого на выселение, а кого оставить на месте проживания, но в город Выборг таких не селили.
Вся эта проверка людей «на вшивость» делалась по устным указаниям и скрытно, чтобы люди ничего не подозревали и не уходили в леса, а возможно, во избежание сопротивления населения со смертельными исходами.
Моя мать тоже не знала об этом ничего, как и все прочие. Как они сортировали местных людей? Например: «Кто есть кто?» Этим выявляли социальное происхождение человека, из богатых он или из бедных.
«Кто как живет и что имеет в хозяйстве?» По этому имущественному цензу они уже определяли кто есть хозяин и его семья: mдkitupalainen, torpari tai muonamies (землевладелец, арендатор или батрак). Если хозяин был зажиточный хуторянин и имел лошадей, сенокосилку, несколько голов всякого скота, большой надел земли, то он был mдkitupalainen. В их понятии он богатей – кулак. Кулак (в политическом понятии частный собственник и эксплуататор бедняков за деньги) нанимал всяких сезонных батраков и «нещадно» эксплуатировал их. Эта «эксплуатация человека человеком» была политическим грехом в социалистическом строе и строго каралась советскими законами. По их политике человек должен работать на социалистическое государство (конечно принудительно), но не на частного богатея – кулака. Частная собственность в Советском Союзе была строго запрещена, все окрестные жители должны были в принудительном порядке работать только в колхозе или совхозе, и никакие частники-кулаки не допускались в «советское» принудительное сельское общество. Всякого «мякитупалайнена» раскулачивали (забирали у него все имущество насильно), а его самого тут же арестовывали и осуждали по статье 74 политкодекса сроком на 10-15 лет «крытки» (концлагерь строгого режима сибирской каторги), а его семью выселяли с обжитого места в Сибирь до конца жизни. Смотря какой «мякитупалайнен», на иных дело передавали даже в трибунал под статью 58 к расстрелу, а семью выселяли на пожизненное переселение. Сибирские юмористы сочинили частушку про трибунал:
«Эх яблочко, куда ты котишся?
В трибунал попадешь – х… воротишся».
Всякий «мякитупалайнен» расценивался как классовый враг трудового пролетариата и должен быть «изгнан» (хоть расстрелян) по коммунистической идеологии. В трибунал было, очевидно, им некого передавать. Если слишком богатый был «мякитупалайнен», то он являлся хозяином целого имения (по-русски это был помещик и владел деревней или несколькими хуторами). По-фински он назывался maatilanisдntд и был злейшим врагом советской власти. Тех сразу расстреливали. Эти maatilanisantцiset знали свою участь в руках коммунистов заранее. Они с начала наступления Красной Армии взрывали свои имения и уходили вглубь Финляндии. Никого из них НКВД схватить не удалось. Эти «мякитупалайсет» и «маатиланисянтёйсет» – люди «чужие».
Такие социальные категории как «торпари» и «муонамиес» – эти люди были бедняками и работали по найму, они импонировали большевикам. Это был финский класс сельских «пролетариев» (всякая пьянь, бездарь, воры и просто глупые люди). Они были финские друзья рабочего пролетарского класса. К ним же относились и городские друзья: мелкие конторские служащие, всякие рабочие на заводах и всякая неимущая шалупонь. Это были «свои» финны, и назывались они всем скопом «финский пролетариат». К ним большевики относились «дружески благосклонно», но только не слишком им доверяли (все равно финны не были по характеру друзья русским).
В предварительных беседах сотрудники НКВД по-своему обрабатывали «торпарей» и «муонамиес», склоняя их к «лояльности» к советской власти. В чем заключалась эта «лояльная помощь» советской власти от них?
Прежде всего они должны были письменно дать обязательство отказаться от прежней буржуазной идеологии и быть общественными помощниками советской власти в пограничной зоне. Какие обязанности им предлагались? Выявлять нарушителей советско-финляндской границы доносить на них в органы НКВД и военного Особого отдела в Выборг, и всякими способами содействовать их задержанию. Кроме этого «стучать» (доносить) на всех незнакомых и подозрительных людей, также принимая меры к их задержанию. Даже нужно было «стучать» на своих
родственников и давних знакомых и друзей, и на кого угодно. Одним словом, превращали их в «стукачей» или «Мурок» (предательских доносчиков), чтобы они заслужили «уважение» от НКВД на право проживания в приграничной зоне, там где живут. Если люди не соглашались на эту «лояльность», то их переселяли вглубь СССР куда подальше (большинство попали в Красноярский край Восточной Сибири). НКВД действовал по жидовско-коммунистическому принципу: «Кто не с нами, тот наш враг. Кто хочет жить обособленно и не помогать нам, тот социально опасен и должен быть лишен всяких средств существования и поддержки, и должен быть изгнан». Как ни странно, но финские наши «Мурки» до поры жили в своих домах, но после 1944 года им все равно запретили поселяться на Карельском перешейке даже после ухода финской армии. Вот чего эти «Мурки» заслужили от большевиков. Даже коммунисты их считали ненадежными людьми и предателями и не доверяли им. Они опять исходили из такого жидовского принципа: «если человек предал своего хоть один раз, то он предаст кого угодно и 10 раз». Поэтому им не доверяли. Я думаю, что коммунисты объективно и правильно подходили ко всем финским «стукачам» и «муркам», считали их подлецами и мерзавцами, не любили их хуже всяких врагов.
Из местного населения «мурок» мало находили, но все-таки находили некоторые семьи.
Из кого же было искать «стукачей» и «мурок»? Из женщин и детей? Из немощных доживающих стариков? Все остальные в Финляндии. Этих «мурок» НКВД находило из бывших «красных финнов», бежавших в Советскую Россию в 1918 году, и из российских финнов-ингерманландцев, живших давно в России в Карелии и Ленинградской области. С этими «мурками» хорошо «разобралась» вернувшаяся в 1941 году, летом, финская армия. Их расстреливали целыми семьями, которые не успели сбежать вглубь СССР.
Эти «мурки» служили переводчиками в советских силовых органах и были «стукачами» на каждого финна или русского. Они лезли из шкуры, чтобы выслужиться перед советской властью и войти в доверие. Эти «мурки» были мобилизованы в карело-финский народно-освободительный корпус и вели бои с нашими на Карельском перешейке вместе с русскими соединениями.
Но вот настал момент, когда в июне месяце и к нам с мамой пожаловали «в гости побеседовать» сотрудники НКВД. Их было трое: старший лейтенант, шофер-сержант и одна женщина-«мурка», только без кожаной тужурки. Мужчины НКВД, шпики, были русские, а женщина была скорее всего ингерманландка, здоровая как лошадь и светловолосая, с голубыми глазами.
Они прежде всего проверили у мамы паспорт, и старший лейтенант и переводчица сели за стол и пригласили маму, а шофер ушел к легковой машине. Меня женщина попросила выйти на улицу. Мать «любезно» угостила их свежим молоком, и они начали беседовать.
Мать после мне рассказывала о вопросах, которые задавали ей. Все вопросы были почти «на засыпку». Мать на всякий случай давно подготовила ответ на расписку, в надежде на смягчение ей меры наказания, в том, что ее под силой оружия заставили написать эту расписку, а задания пока еще не дали. Конечно, это было все призрачно, но мало ли, на всякий случай. К счастью, вопросов о расписке не было. Видно, они о ней ничего не знали.
Вопросов была целая куча, например:
«Почему вы не ушли в Финляндию а остались здесь? С какой целью? Какую работу вы должны выполнять и кто вас оставил здесь? Чем вы занимаетесь и на какие средства живете? Где ваш муж и в каком чине он воевал против СССР? Как вы намерены жить дальше? Кто вас посещает и откуда?» Ну и много других вопросов.
Мать вспомнила о «науке» «Серпы» в том, что сама не лезь на вопросы, а отвечай только на заданные вопросы и очень коротко, без лишних слов. Ибо каждое слово влекет за собой лишний вопрос, на котором можешь «сгореть». Мать думала, что к нам пришли по поводу расписки и ждала вопроса насчет расписки, но его не последовало. А это означало, что нужно не давать никакого повода по ней, вообще о ней молчать.
Беседовали «дружески» почти целый час.
Мать им отвечала: куда она пойдет в Финляндию с обжитого места где и кому нужна? Осталась здесь жить дома безо всякой цели, цель одна: вырастить сына без нужды и горя, и больше целей у нее нет никаких. Насчет порученных работ, то кто она такая, чтобы ей, неграмотной хуторянке, поручать какую-то работу? Что я в ней понимаю? Ну, посещают нас всякие разные, и русские, и финны, но кто они такие, на лбу ни у кого не написано. Зачем посещают? Да так: кто отдохнуть и купить молока, кто просто отдохнуть, а кто и переночевать за плату. Никто не говорит мне, кто они, и мне ни к чему спрашивать, не мое дело.
В отношение отца она рассказала им честно, но о воинском чине она ничего не знала. Солдат, и все тут. Этого уже не скроешь, так как я сын от кого-то, дом был на ком-то, не могла одна женщина иметь усадьбу без мужчины. А где отец в данный момент? Мать им ответила, что не знает: убит или в плену у русских.
О том, как живет в данный момент, она ответила, что пока с усадьбы временно подрабатывает у военных в Выборге и в Юлясяйние – это можно было тоже подтвердить (несколько раз она ходила на заработки к военным). Как собирается дальше жить? Она ответила, что пока не знает, но думает, что установится окончательно власть и будет работа. Возможно, и ей дадут работу на жизнь. В отношении политической власти она им ответила в том, что она человек маленький, что всякой власти законом она должна подчиняться, будь это Маннергейм или советская власть. Против всякой власти ей идти бесполезно, и не к чему. Всякая власть дает работу и деньги для жизни. Ссориться с любой властью опасно, плохо кончишь.
«Уловить» они ее здесь не смогли почти ни в чем. Только одно было не в ее пользу в том, что отец воевал в белофинской армии. Но это сильным аргументом не было, так как в любой финской семье кто-то воевал против Красной Армии по мобилизации. Но на заметку они взяли, что семья «белофинна».
Затем старший лейтенант попросил у матери вилы, и с шофером и «красной Муркой» пошли на улицу осматривать все хозяйство. Взяли с собой и мать пояснять, что и для чего.
После ухода «Серпы» оба ее запасных выхода мать ликвидировала, и все привела в порядок, чтобы никаких подозрений не было бы вообще. Мало ли что может случиться. Нам они не нужны. И хорошо сделала мать, что об этом догадалась заранее.
Этот старший лейтенант и шофер начали осматривать все помещения и погребы. Старший лейтенант долго вглядывался и водил глазами в нужные ему места, а их «Мурка» стояла недалеко от матери и следила за ее реакцией и волнением. Мать не подавала никакого повода. Затем старший лейтенант протыкал вилами все подозрительные места, навоз и сено. Ничего не нашел, что ему было нужно. Затем осмотрели скотину и всю усадьбу (очевидно, выявлял наше «богатство» на предмет нашей «зажиточности»), и тоже ничего особенного он не «узрел», к чему придраться. Затем осмотрели соседние взорванные дома и тоже к чему-то приглядывались и смотрели на нашу территорию усадьбы. После этого они и мать вышли на край деревни, и он долго разглядывал низину под деревней и о чем-то думал. Собаки с ними не было. В низине за болотом и ручьем мать спрятала деньги от «Серпы» по расписке. Думаю, что собака все равно не взяла бы след через влагу. И тут мать была спокойна и ждала вопросов.
Здесь мать спросили о том, где она пасет скотину и как добывает сено и где именно. «Мурка» ей перевела вопрос. Мать указала им именно на эту низину, куда старший лейтенант смотрел и на скошенную делянку с травой. Они все спустились и посмотрели внимательно. Зачем это делали, не знаю.
При беседе за столом старший лейтенант все записывал в блокнот с перевода «Мурки», также записывал и результаты осмотра и записал сведения о низине. Затем опять все вернулись в дом и снова сели за беседу, позвали меня в дом.
Мне «Мурка» задала вопрос: «Missa on sun isдsi?»*
Я ответил: «Rintamalla Kannaksella, «siella jossakin».** Война-то уже кончилась, и они все засмеялись над моим ответом.
Мне опять вопрос сквозь смех: «Onko sun isдsi vielд sodassa?»***
Я ответил: «En tiedд, missд hдn on. Hдntд sodasta ei ole».****
Старший лейтенант записал мои ответы себе в блокнот, смеясь при этом. Очевидно, это им нужно было для «улики», ибо устами глупого пацана глаголет истина.
Затем этот старший лейтенант о чем-то поговорили с «Муркой», и «Мурка» задала вопрос маме при мне: «Haluatteko tekemддn Neuvostovaldan kanssa ja autta sille?»***** Мама спросила: «Miten autta minд voin neuvostovallalle?»****** Ей ответили: «Se on hyvin yksikertaisti. Sen var tarvitse kirjoittaa paperille sitoumus siina, etta hдn olisiyhteiskunnalis apulaiseksi neuvostoliito rajan suojelukseen. Silloin hдn tulet hyvдд kunnialliseksi ja ole NKVD-lla jдseneksi, ettд asua rauhalliseksi».******* Мать тогда подумала о расписке и о том, не «разберутся» ли с ней финские «благодетели» за такое дело против финнов. Она НКВД-шникам ответила: «Mina olen yksin, tyцtд paljon talouksella, vielд mulla laksi-poika on pieni. Mun tarvitse antaa hдnelle kasvatusta, vaikkapa tдysiikдiseen asti. Kukahan sitд olla tдtд tekemaan, paitsi minua? Suokaa anteeksi, en voi».******** «Мурка» перевела НКВД-шнику, и тот записал себе в свой блокнот этот ответ матери. Он сказал ей о том, что насильным милым не будешь, а «Мурка» перевела маме.
* Где твой отец?
** На фронте на Карельском перешейке, где-то там.
*** Твой отец еще воюет?
**** Я не знаю, где он.
***** Хотите ли Вы сотрудничать с советской властью и помогать ей? ****** Чем я могу помочь советской власти?
******* Это очень просто. Для этого надо написать договор о том, что Вы согласны быть общественным помощником по охране советской границы. Тогда Вы будете уважаемым членом в общества и перед НКВД, и будете жить спокойно.
******** Я одна, в хозяйстве много работы, на мне маленький сын. Мне нужно заботится о его воспитании, хотя бы до его совершеннолетия. Кто о нем будет заботится, кроме меня? Извините, я не могу.
Потом они попрощались, и он пожелал маме спокойствия и здоровья. При этом он напомнил маме о том, что работает уже паспортный отдел райотдела милиции города Выборга, и ей будет необходимо в кратчайший срок заменить старый финский паспорт на новый советский. Иначе будут неприятности для нее за нарушение паспортного режима. Мама пообещала ему сделать это быстро. Старший лейтенант вышел из дома вперед, «Мурка» пошла следом за ним, а мама уже за «Муркой».
На выходе из дверей дома «Мурка» маму локтем задержала маму в дверях, и, сквозь зубы, со злобой, сказала ей маме следующее: «Huonosti sa teet siinд, ettд et halua auttamaan neuvostovallalle. Ei se ole hyvдд sua var. Sun tarvitse asua ystдvдlliseksi neuvostovallan kanssa ja autta hдnelle. Mahdollista, sд odotat Mannerheimia jalleen, niin дlд odota hдntд. Ei ole hдntд tдnne enдд jo. Ajatella tarvitse sun toiseksi nyt».*
Mама ей ответила: «Mulla paitsi Mannerheimia riita pддn korkeampeksi huoleita. Mulla ei ole aikaa ajatella Mannerheimista. En minд ajatella politikasta. Olkoon ajatellaan politikasta muut ... (tein aikapausaa ja sanoi «Murkalle») jos kenella asia ei ole».** Это она бросила камень в лицо «Мурке».
Тогда «Мурка» опять сквозь зубы ответила маме: «No, mikдhдn siinд, mun asiani sulle sanoa, entд sд teke, miten tiedдt. Nдkemiin, toivotan kaikkia hyvдд».***
* Ты плохо сделала, что не согласилась помогать советской власти. Это не хорошо для тебя. Тебе надо жить в дружбе с советским строем и помогать ему. Возможно, ты снова ждешь Маннергейма, но не жди его. Его здесь больше никогда не будет. Подумай еще раз.
** У меня кроме Маннергейма выше головы забот хватает. У меня нет времени думать о Маннергейме. Я не занимаюсь политикой. Пусть думают о политике другие... (сделала паузу и продолжила) ...кому делать нечего.
*** Ну что ж, мое дело тебе сказать, а ты сама уж делай, как знаешь. До свидания, желаю тебе всего хорошего.
Очевидно, старший лейтенант оставил финок специально вдвоем для интимного разговора, чтобы «Мурка» убедила мать в помощи советской власти. Несмотря на всю свою осторожность, мама этого не поняла и стояла на «своем» из-за расписки. Именно в этот момент мать допустила грубейшую оплошность по своей упрямой финской наивности, которая нам стоила всей будущей жизни. В этой доверительной беседе решалась вся наша будущая жизнь, а у нее при всей ее осторожности нехватило у нее «масла» в голове сообразить «что и к чему». Тем более ее уговаривала даже «Мурка». Думаю, что «Мурка» права была в этом, как женщина к женщине в сочувствии матери. Матери стоило бы только сказать «Мурке» о том, что она согласна с их предложением, и найдет время «помочь в охране границы», остановить их и написать им это обязательство так, как им надо. Хрен с ними, написала бы она им, что они хотели, и ее бы включили в список «общественных их помощников». Она бы все равно для них ничего не делала бы, а водила бы их «за нос» всякими пустяковыми «доносами» для видимости работы. Этим бы она могла оттянуть время до нужного нам момента возможного переезда в другое место, или, как-нибудь, даже в Финляндию. Ее бы уже не трогали и не терзали бы как «своего» человека. Ну что ж, близок локоть, да не укусишь его, если была безграмотная и глупая, тем более, что ей доверяли, даже не смотря на то, что отец воевал против них. Многие «Мурки» из местного населения «соглашались» и оставались на местах проживания вплоть до возвращения финской армии в 1941 году. Я думаю, что мы бы смогли убедить «шюцкор», финнов в том, что помогали Финляндии, и, возможно, нас оставили бы в живых, и тогда можно было бы нам перебраться самим в глубь Финляндии, как-нибудь. Полагаю, что Suomen Suojeluskunta учла бы наше маленькое «агентство» в помощи финской разведке, и не так жестоко обошлось бы с нами, как с другими предателями нации, и в чем-то сделали бы нам скидку за участие в разведке.
Они сели в легковую машину и уехали. Мать тогда села за стол и стала думать. Наконец, она «додула» о том, что приехали с НКВД не спроста, и возможно, взяли нас на «секу».
Она написала письмо в финскую разведорганизацию с просьбой о том, что мы находимся под возможным наблюдением НКВД, чтобы пока воздержались присылать к нам агентов, чтобы они не попали в «шухер» сами и нас не «зашухерили». Возможно, у нас будет их «атаз» (опасность, засада), всех нас «заметут» (задержат и арестуют), а потом будет всем нам через трибунал «вышка» (высшая мера) и «крышка» (конец). Мы, мол, сами дадим знать вам, когда опасность уйдет. С этим письмом мы взяли коз и собаку и быстро пошли к тайнику «Кархусуо» и положили туда письмо, чтобы предупредить наших финских неизвестных «благодетелей», и что нам предпринять и делать.
За короткое время мы от них ответа никакого не получили, и получить не могли – это все-таки не почта. Все зависит от того, когда возьмут письмо, там додумаются и принесут ответ нам, но на это уйдет много времени, месяц, а то и два, если не более. Но сделали хорошее дело: их предупредили и себя обезопасили.
В конце-концов матери надо бы на другой день все обдумать то, что ей предлагали. Затем сходить бы в Выборг и найти горотдел НКВД, разыскать там эту «красную Мурку» и того старшего лейтенанта, и просто заявить им, что она все продумала и согласна с ними (для «понта», конечно). Взяла бы у них бумаги и под диктовку этого старшего лейтенанта и «Мурки» написала бы им это обязательство в лояльности и «помощи» советской власти. Сама бы, возможно, могла предупредить финскую разведку о вынужденности такого исхода. Я думаю, что даже в Финляндии это поняли бы и объективно одобрили. Ей самой было бы легче действовать под видом замены паспорта. Я полагаю то, что если была бы агент «Серпа», то она именно так бы ей и посоветовала бы.
Кроме этого НКВД могло бы посодействовать ей получить неплохую платную работу где-нибудь, как своему человеку по его протекции. Все это было в руках НКВД. Хочешь не хочешь, а примет начальник любого человека по их требованию: хоть дурака или осла. Против НКВД никогда никто не возражал, и все боялись его. В противных случаях НКВД заявляло любому начальнику, примерно так: «Мы знаем, кого к тебе направляем, принимай на должность и плати как надо, и не «питюкай» (не возражай). Что он знает или не знает, не твое дело. Это мы знаем лучше тебя, а твое оформить на работу как положено, и все тут, иначе с тобой «побеседуем» (пошантажируем и заставим тебя) сполна. Честное слово, мою мать могли бы взять на работу при ее желании. Все эти «финские Мурки» почти, именно, таким образом были устроены через НКВД или особый отдел армии (политотдел армии) и неплохо им платили. Подумать бы как следует моей маме, то, вероятно, и наша жизнь повернулась бы по-другому.
Но финская мудрость хорошо учит: «Kun tyhma pдд, niin kдrsii koko kroppa ja koko elдmд».*
Что же случилось потом?
При уходе НКВД-шники выяснили у матери то, что им надо, любезным и корректным образом, вежливо без грубости, с улыбочкой, посоветовали ей заменить паспорт и жить спокойно. Тем самым они корректно усыпили ее бдительность, и с улыбочкой попрощались, и пожелали ей здоровья и спокойно жить. Мать буквально ничего за этим «не усекла» (не догадалась и не придала значения) для НКВД-шник делал всякие записи разговора и осмотра себе в блокнот. Ведь не от «добра» все это! Они уехали, все тихо. Очевидно они просто не хотели ее спугнуть и чем-то насторожить. Она лишь только думала о том: «Kunnia Jumalalle, etta vaikka kiittiasta eivдt ole keskustelemassa, ja hдn rauhoitti siina».** Значит, все в порядке, а другого не заметила, о чем ее просили и предупреждали, и значения этому никакого не придала.
Ну что ж! С неделю мы спокойно живем-поживаем, под себя нужду справляем, ничего не подозреваем, чего делать не знаем. Даже умудрились местный пустой тайник проверить. Спокойно живем и деньги мать перепрятала в другое место, коли в ту сторону смотрел НКВД-шник (NKVD-n upseri jдsen).
Как-то в середине июня 1940 года при восходе солнца мы услышали на дороге рев грузовых двух машин ЗИЛ-3 (емкость 3 тонны). Они остановились возле Alasainiц из из них вышли 6 человек НКВД-шника. Вдруг сильный стук в нашу дверь: «Avata ovin kiirempi!»***
Мать в это время доила корову и коз. Она им открыла.Вопрос к ней: «Oletko Aino Kurikka?»**** Мать им: «Olen. Olen Aino Kurikka. Mita te haluatte?»***** Впереди стоял здоровый рыжий скуластый финн и спросил маму: «Mita sinд teet nyt?»**** Мама ему: «Kokoonan paimentamaan karjaa».*******
* Тупую голову терпит все тело и вся жизнь.
** Слава Богу, что хотя бы благодарностей не было во время допроса, и он успокоился.
*** Открывай дверь скорее.
**** Ты Айно Курикка?
***** Я. Я Айно Курикка. Что вы хотите?
****** Что ты сейчас делаешь?
******* Собираюсь скот пасти.
Я все слышу. Приказ ей: «Jattд kaikkia ja mene taloon».* Мама попросила додоить корову и ей разрешили, а козы были уже подоены. Мама сказала мне, чтобы я взял скот и вывел их пастись. Этот финн мне не разрешил и приказал: «Sina mene tupaan myцskin».** Потом нам с матерью приказали сесть за стол рядом, а напротив сел какой-то политрук (один параллепипед «шпала» в красной петлице). Все вошли внутрь и тут мы их всех рассмотрели. Один финн, один карел, остальные все русские вместе с политруком. Финн и карел поочереди переводили политруку. Политрук молча, не
спеша, достал чистую бумагу, вставил перо в деревянную ручку и открыл пузырек с чернилами, и приготовился задавать нам вопросы. Финн сел рядом с ним. (Повидимому финн и карел были с народно-демократического корпуса Отто Куусинена, поскольку они были военные, и оба сержанты). Политрук через финна сухо коротко потребовал от матери документы, какие имеются у нас вообще. Мама встала и достала, что могла. Финн перевел ему документы. Политрук достал из портфеля какую-то картонную папку и положил документы туда, и записал на бумаге и все. Затем он приказал что-то всем остальным, достал еще какую-то бумагу с записями. Эти остальные начали «грандиозный шмон» (большой обыск) нашего дома. Все бросают и перевертывают как попало, собаку отцепили и отпустили, чтобы не лаяла на них. В стайках все бросают и что-то ворошат вилами, скотину выгнали на улицу. На усадьбе какими-то штырями что-то прокалывают и колят везде, где можно. По-видимому, искали оружие на целую финскую дивизию. Политрук с финном закурили, молчат и смотрят на нашу реакцию. Уже начали ломать мебель и бить посуду. Мама им крикнула: «Mita te teette? Laikatkaa olkaa hyvдд!»*** и заплакала, и я начал кричать на них. Финн ей злобно крикнул: «Vaijeta, suomalainen narttu! Istua asentosti ja alkдд liikahtaka! Vasta, portto, vain kysymyksiin!»**** на меня крикнул: Sa olet pentu fashistinen, minne lдhdet? Istukas paikoilleen ja дlд heitu, koiran poikka!»***** при этом он меня схватил за шиворот и злобно толкнул к столу на место. Мама начала уже громко рыдать и я стал громко кричать и проситься на улицу по нужде. Финн крикнул: «Karsitka fachistit, mannerheimilaiset!»*
* Оставь все и иди в дом.
** Ты тоже иди в дом.
*** Что вы делаете? Прекратите пожалуйста!
**** Умолкни, финская б...! Сядь смирно и не двигайся! Отвечай, б..., только на вопросы!
***** Ты, фашистский щенок, куда собрался? Сядь на место и не мечись, щенок.
* ... фашисты, маннергеймовцы!
Политрук удивленно посмотрел на него, вздохнул и резко выдохнул. Потом с улыбкой ехидной покачал головой, постукал указательным пальцем себя по голове, смачно плюнул и сказал: «Тьфу, е… твою мать!» Очевидно он специально провоцировал мать, чтобы вызвать ее на эмоции и чтобы в психе она что-нибудь высказала против советской власти и записать ее слова, и тем самым подвести ее под статью 74 на 10 лет «крытки», иначе и прицепиться не к чему. Этот красный финн своим дурацким поведением оказал ему «медвежью услугу» и заставил мать только зарыдать и, наоборот, ничего не говорить. У него все сорвалось. Мы показываем политруку знаками, что в туалет хотим, пора уже. Отвели нас с конвоирами сначала меня, а потом мать. Эта «медвежья услуга» финна просто спасла нас от неприятностей, которую не записали на бумагу. Финн это понял, и как-то осекся перед начальником. Он уже начал говорить с нами нормальным тоном.
Другие НКВД-шники нашли два письма отца, а уже не финн, а карел перевел их политруку. Здесь у них восторгу не было конца, нашли такие «аргументы», белофинн писал с боевых позиций. Политрук тут же пришлепал их к нашему делу с русским переводом. Наконец-то, паскуды, выслужились и угодливо стали что-то политруку поддакивать. Мы, конечно, не поняли что.
Собственно говоря эти «аргументы» (письма отца) особой роли не сыграли, а сыграли другие факторы – это «нелояльность» матери к советской власти. Это было намного сильнее, и все. Письма сыграли роль косвенного приложения к общему «обвинению» на предмет выселения с обжитого места. Так что напрасно они старались, и из кожи, суки, лезли.
Зашли в дом все остальные НКВД-шники, что-то доложили своему политруку, а затем все начали лазить по всем углам и подпольям дома. Финн и карел собрали всякие официальные бумаги по нашей усадьбе и переводили русскому политруку значение каждой бумаги. Потом начали разбирать все наши фото. Они задавали маме вопросы по каждому фото. Политрук аккуратно переписал на бумагу каждый наш документ и составил акт изъятия документов и нужных им фотографий. Этот акт он дал подписать финну, карелу и маме. Карел перевел ей, что от нее требуют, и мама тоже подписала. Это было нужно подписать, так как нам на пользу.
Затем политрук сложил все наши документы и нужные ему фотографии, и акт изъятия документов в какую-то картонную папку и перевязал ее шпагатом.
Всех русских он отправил на улицу еще что-то рыть и искать, а карела с финном и нас с матерью оставил для продолжения допроса нас в доме.
Мама попросила политрука в том, чтобы он оставил нам кое-какие документы для жизни. Они все только засмеялись и сказали ей, что все эти документы нужны в НКВД для нашего «дела», какого, только им понятного. Ни одной бумаги и паспортов не вернули нам. Так, я теперь до сего времени не знаю о себе, и о нас всех, ничего. Не знаю своих родственников. Кто они? Где живут? Кто жив из них? Кто был мой отец конкретно, и откуда он и мать? Какого социального происхождения наша семья: mдkitupalaiset, torparit vai muonamiehet? Так мы и остались официально «обезоружены» на всю нашу
жизнь. Мама заплакала по этой причине. В доме и на усадьбе – разгром. Я тоже заплакал. Глядя на нас, эти большевистские ублюдки сидят, и злорадно с каким-то блаженством только смотрят на наше переживание.
Мать попросила ихнего разрешения принять сердечное лекарство. Они разрешили ей принять.
Потом политрук плачущей маме пытался задать еще вопросы. Тут-то уж мама не вытерпела и крикнула им в слезах:
«Te olette tekeneet kaikkia? Kiitoksia paljon! Mitд haluatte vielд meistд? Menkд te kaikki perkeelle! Minд en ole puhua teille mitддn enдд! Onkohan teillд omatuntoa, ettд sellд tavalla loukata naisesta ja lapsia!»*
Мама в слезах кричит на них, а эти красные финские холуи пытались остановить ее словами и пригрозить ей:
«Sд ole varovaisempiksi! Annatko itselle selustuksia, ken kanssa sд olet keskustelemassa?»**
* Что вы наделали? Спасибо большое! Что вы хотите еще от нас? Идите вы все к черту! Я не желаю вам больше ничего говорить! Да есть ли у вас совесть, чтобы так обижать женщину и ребенка!
** Ты поосторожней! Отдаешь ли ты себе отчет с кем говаришь?
Маму было уже не остановить, она продолжала кричать и плакать. «Minд en pelka mitддn jo. Mun hukata ei ole mitддn enдд jo. Te olette myцskin siomalaisiana! Onkohan ei ole teillд дitiд, vaimoa ja lapseita? Onkohan ei ole teillд hдpeд naisten ja lapsen edessa? Satana perkkia! Menkд te kaikki tuturille multa!* Еб твою мать! (по-русски)».
Красным холуям стало вроде-бы как-то неловко и стыдновато в том, что их женщина так «оттянула» (решительно и смело говорила с ними) что они даже не нашли что ей ответить. Политрук, услышав русский матерок от финской женщины, тоже подобрел и улыбнулся даже. Потом он сказал что-то нашим финским красным холуям и дал им, видимо, какое-то распоряжение. Те, в свою очередь, тоже что-то поговорили с политруком, видимо из-за своего финского стыда, заискивая перед ним. Русский политрук что-то согласился с ними и утвердительно махнул рукой. Потом он через красного финна сказал маме о том, что мы уже арестованы, улик против нас много (не знаем каких), и чтобы мы с мамой вместе умылись, переоделись во все, что получше, поели бы на дорогу, и нам нужно собрать вещей на себя получше и подороже 20 килограмм на душу. Маме он разрешил взять с собой все ее лекарства и еды, чтобы поесть сегодня. Нам объявил, что мы есть арестованы по распоряжению НКВД города Выборга, и должны поехать с ними на политкомиссию НКВД в город Выборг. Допросов он делать больше не стал (видимо, не к чему, что толку). Сам политрук вышел из дома к другим своим подчиненным. Наши красные «земляки», в рот бы их вы…ть, сказали нам о том, чтобы мы поскорее собирали нужные нам вещи и складывали их на жизнь. Кое-что и они помогли собрать нам, и уложили в узлы в небольшой чемодан еще. Финн потом сказал маме и мне о том, чтобы мы попрощались со своим домом, поели бы на дорогу и собирались уходить навсегда. Все мы с мамой сделали, как сказали, и хотели взять посуду. Наши красные «земляки» посмотрели и отложили прочь от нас ножи, вилки и стеклянную посуду. Они разрешили взять кастрюлю, чугунную сковороду, две кружки, чайник, кофейник, ложки. Потом примерно взвесили все на руках и сказали: «Se on riitta».** Взяли они все наше «богатство» и пошли к грузовой машине, и бросили все в кузов. Потом вернулись за нами и нам скомандовали: «Menka autokonelle ja ajamme Viipuriin!»*
* Я уже ничего не боюсь. Мне нечего больше терять. Вы же тоже финны. У вас что, не было матери, жены и детей? Неужели вам не стыдно перед женщиной и ребенком? Черт вас подери! Ступайте все прочь от нас!
** Достаточно.
Мы посмотрели на наш разгром внутри дома в последний раз. Потом вышли во двор. Во дворе мы услышали как скулит и взвизгивает наша красивая собака-лайка Тисси. Я подбежал к ней, обнял ее и ее прижал к себе и плакал по ней, а она лизала мое лицо. Мама все это увидела, и тоже подошла к нам с Тисси. Она в слезах тоже обняла Тисси и сказала ей: «Hyvasti armas Tissi».** Поцеловали нашу любимую Тисси я и мама. Потом мама еще раз обняла Тисси, и, незаметно для НКВД-шников, отстегнула с нее ошейник, и пустила ее свободно. Мама крикнула Тисси: «Pakene pois Tissi tддltд. Hyvдsti armas Tissi!»*** Тисси не поняла, в чем дело, но мама взяла палку, и сама погнала ее.На Тисси «положили глаз» русские НКВД-шники, но прозевали, так как мама сбросила с нее ошейник. Они пытались схватить ее, но Тисси сильно огрызнулась, и они растерялись. Она убежала от них. Финн подскочил к маме и крикнул: «Mita se merkitse? Sen var sд olet tehnut sitд? Narttu!»**** Мама ему процедила сквозь зубы: «Han on meidдn koiramme. Minд en halua, ettд hдn jдisi teille, narttukset. Olkoon hдn asuu siellд, missд halua!»*****
* Садитесь в машину и поедем в Выборг!
** Прощай, милая Тисси.
*** Беги отсюда Тисси. Прощай, милая Тисси!
**** Что это значит? Для чего ты это сделала? Сука!
***** Это наша собака. Я не хочу, чтобы она досталась вам, суки. Пусть она живет там, где хочет!
Потом мы сели в кузов машины, и с нами сел карел. Политрук что-то сказал финну, а сам с одним русским сели в кабину. Финн и двое русских остались зачем-то на нашей усадьбе (по-видимому засаду соображали на всяк случай: мало-ли какие «дорогие гости» «нарисуются» к нам из Финляндии). В этот момент мама сильно переживала в том, хоть бы не появилась «Серпа», пока мы будем в НКВД в Выборге. Если она появится, то нам тогда будет всем «крышка» (конец).
Мы уже поехали. Вдруг откуда-то выскочила наша Тисси и побежала за нашей машиной. Это наш единственный друг прощался с нами и провожал нас в последний раз. Мы с мамой обливались слезами и махали ей. За Ylasдiniц машина пошла быстро и Тисси начала отставать, и уже перед Выборгом отстала совсем, и скрылась из вида. Так мы ее увидели последний раз во всей жизни. Мы с мамой в плаче обнялись, жалко нам было Тисси. Этого душевного состояния не передать никакими словами, это нужно только чувствовать душевной психикой.
Прибыли мы в Выборг в городской отдел НКВД, где-то около 14 часов дня. Нас поместили в камеру под охраной и выпускали под охраной только в туалет. Так нас держали 3 дня.
Потом нас с мамой вызвали утром на политкомиссию решать нашу судьбу. Отвели нас под охраной в главное управление НКВД города Выборга. Мы сначала находились в корридоре перед залом заседания комиссии. Мимо нас сновали много всяких высоких НКВД-шников, и некоторые сидели от нас недалеко, вместе с нашей охраной (видимо на всяк случай следили за нами). Разговаривать нам с мамой не разрешали, а приказали только молчать и ждать нашего вызова в зал. Это они специально изматывали наши нервы с 9 часов утра до 11 утра томительным ожиданием. Это была их такая тактика, чтобы у людей перепуталось все в голове от мыслей.
Потом, вдруг к нам, неожиданно, подошла та красная «Мурка», что была у нас на «беседе» до нашего ареста, со старшим лейтенантом вместе. Она подошла к матери с «любезностями» и «искренним сочувствием» к нам (если не она, сука, устроила наш арест), была слишком «мила» к нам. Она даже шопотом сказала моей матери, как «финка финке» и начала «советовать» ей написать «чистосердечные свои заблуждения» по неграмотному незнанию объективности существа и «отречься» от своих прежних финских взглядов на жизнь в советском обществе. Мама ее спросила о том, как же ей все это написать, если в этом деле «ни ухо – ни рыло». «Мурка» соглашалась продиктовать ей текст, и мама напишет под ее диктовку бумагу в комиссию, и распишется под ней.
Мою маму вдруг насторожило то, отчего вдруг она стала такой «сочувственной и доброй» после того поведения ее у нас на усадьбе, когда она выслуживалась, из кожи лезла, перед старшим лейтенантом. Она подумала о том, что тут что-то не так. Она вспомнила предостережения «Серпы»: «никакие бумаги сама не пиши, и ничего не подписывай. Ты сама себе приговор подпишешь».
Мама тогда ответила «Мурке» о том, что у нас забрали все бумаги, по ним все и узнают. Зачем же еще ей что-то писать от себя?
Тогда красная «Мурка» маме начала «рогa мочить» тем, что НКВД всякое чистосердечное признание учтет и сделает ей скидку в своем решении, а может, даже домой отпустят.
Тогда и мама ей сказала, о чем же ей признаваться: вроде бы никого не убила, ничего не украла, и на советскую власть ничего плохого не сказала. Кроме этого мама про себя подумала о том, что «не завалилась» ли где Серпа? Не у них ли мамина расписка? Если «Мурка» «просит ее» о чистосердечном «раскаянии». Но мама решила: пусть «выдадут «образец» (покажут налично расписку). Мама была уже готова ответить за расписку, хоть на призрачных надеждах на успех. Сама она не решила выявлять себя никак.
Мама тогда спросила «Мурку»:
«Luuttavasti, ei sen var murskatiin meidдn kaikkia talousemme, jos meidдt vangittiin, ettд sitten meidдt pддstдд jalleen kotiin? En usko jotakin!»*
Тогда «Мурка», прижатая мамой, ответила ей: «No-o-o, suo anteeksi! Mina haluaisin siita, jotta olisi miten saa paremmiksi sua var! Louka itse itseen!»** И со злобой в душе отошла от нас, что-то у нее сорвалось. Молодец мама, не «клюнула». Видно, ангел Божий был в этот момент с ней и наводил ее: «Дlд kirjoita mitддn ja дlд alakirjota samoin!»***
* Вероятно не для того разорили все наше хозяйство, а нас арестовали, чтобы затем вернуть нас домой? Не верю что-то!
** Ну, извини. Я хотела сделать как лучше для тебя! Пеняй сама на себя!
*** Ничего не пиши и ничего не подписывай!
Хорошо, что мама догадалась о том, что эта просьба «Мурки» не спроста. Она не знала что и к чему, а машинально подумала о том, что с врагом будь осторожен, и не соглашайся с ним ни в чем. Поэтому она и не «клюнула» на ее уговоры. Она красный враг, сволочь! Видимо, ее специально
подослали запугать мать, чтобы мать сама на себя написала обвинение. Иначе веских обвинений против нее не было.
По своему совершеннолетию через несколько лет, я уже в Сибири узнал у бывших политических узников о том, чего хотела от мамы эта красная «Мурка», и рассказал им ход дела и их беседу. Эти бывшие «зэки» засмеялись и потом объяснили мне, что «Мурка» выслуживалась перед НКВД в своем усердии в «преданности» им. Она толкала мать на письменное «раскаяние». Это раскаяние потом было бы причиной обвинения ее против советской власти и стоило бы ей статьей 74 на 10–12 лет заключения, либо передали бы это ее дело на «трибунал» под статью 58 – на расстрел. Всякое «раскаяние» – это признание своей же вины, а за вину нужно отвечать, и ихним политическим кодексом никаких «скидок» не предусмотрено, и нет их официально юридически. Они со смехом и сказали мне то, что мать сама себе бы написала статью 74. Хорошо сделала, что пошла «в отказ». Этот прием был на дураков.
Минут через 20, примерно, нас позвали уже в зал заседаний. За столом с зеленым сукном сидели 7 человек и наша «Мурка», как секретарь и переводчик. Из этих 7-ми человек были 3 жида, 2 финна (видимо из красных недобитков 1918 года банды Куусинена, и потом сбежавших в советскую Россию. Возраст у них солидный), и 2 русских. Потом к ним подсели старший лейтенант-«миротворец», и последний знакомый нам политрук, чтобы больше оболгать мать.
Мы стоим перед их, и нам даже присесть не предлагают (создают жидовскую обстановку неуважения тех людей, кто не с ними). Они сначала просматривали все наши документы, а их финские члены (холуи) переводили им значение каждой бумаги. В нашу сторону даже не смотрят, вроде нас и нет, так нас унижали. Потом им доложил что-то ст. лейтенант и ссылался на свои им же написанные бумаги и часто смотрел на нас и показывал на мать. Потом тоже самое делал политрук, который арестовал нас. Он тоже что-то возбужденно говорил и размахивал руками. Потом говорила «Мурка» и что-то назидательно убеждала их, показывала обеими руками на мать. Потом она обратилась при всех к матери: «Sanoinko mina sun luoksesi, ettд tarvitse autaa Neuvostovalalle? Miksi sд olit kieltдnyt siita tekemaan?»*
Мама им всем ответила: «Minд en ymmдrд siita, mitд hдn sanoi aikassemmin, sen asti, venдjдksi».**
Она хотела пожаловаться комиссии в том, что она сделала плохого советской власти, что у нас все разгромили, нас арестовали? За что?
* Говорила же я тебе, что надо помогать советской власти? Почему ты отказалась так делать?
** Я не понимаю того, что он сказал до этого, по-русски.
Старший в политкомиссии, еврей, с тремя прямоугольниками в петлицах на гимнастерке назидательно грубо оборвал маму («три шпалы» – в то время воинский чин «комбриг», что соответствует финскому военному чину «eversti-luutnanti»*): «Здесь вопросы задаем мы, а ваше дело – на них отвечать, как полагается!» Маме перевела «Мурка».
Потом маме задали целую кучу вопросов. Собственно, это была не комиссия, а какой то фарс. Видно они решили уже все раньше, а сейчас нужно было придать «понт» официальности, и пропустить его через комиссию. Поэтому матери не давали ничего говорить. Это их большевистско-жидовская тактика.
Эта куча вопросов была такого характера, а именно:
«С какой целью вы остались на советской территории и не ушли в Финляндию?» «Кто оставил вас здесь и с каким заданием?» «Где ваш муж?» «Где и в каком чине он воевал против нас?» «Доброволец он или мобилизован для войны против нас?» «Как вы относитесь к советской власти?» «Почему вы не согласились участвовать в общественной работе по помощи органам советской власти и пограничникам в задержании или выявлении нарушителей советской границы со стороны Финляндии?» «Почему вы мешали сотрудникам НКВД в дознании и обыске вашего хозяйства?» (чего совершенно не было). «Как вы живете в данный момент и как собираетесь жить дальше при нашем социальном строе?»
Эти вопросы задавали «перекрестно», не давая опомниться матери, по одному. Ее специально перебивали во время ответов, чтобы ее запутать. Потом снова возвращались к ним. Вопросы давали жиды. Они действовали по жидовско-коммунистическому принципу: «Главное обвинять, пусть жертва оправдывается. Тот, кто оправдывается, тот уже наполовину виноват. Тогда ему будет можно прилепить любое обвинение, он растеряется и его можно без труда добить на улики». Так они пытались добить мать, но не так легко им было это сделать: она все отрицала – «En tieda mitддn mistд te kysytte, en ymmдrд mitддn».** Она пошла «в дурочку», ссылаясь, что я темная хуторянка и ничего не понимаю в вашем вопросе.
* подполковник.
** Не знаю о чем вы спрашиваете, не понимаю ничего.
Конкретно, на такие вопросы, как: «С какой целью вы остались на советской территории и кто вас оставил?» мать не глупо, примерно, так ответила: «А куда же мне идти из своего дома? К кому уходить? Кто меня где ждет? Свои? Я не хочу быть им обузой и жить из их рук, что мне дадут. Свое хозяйство, есть свое, и я не хочу быть в зависимости ни у кого» «Кто у кого что оставил? Я никому ничего не оставляла, мне тоже ничего никто не оставил, и меня не оставили. Я осталась сама с целью вырастить сына, женить его и жить с его семьей, если доживу. А задания пускай получают другие, кому делать больше нечего».
Мать, конечно, подумала о своей расписке: «Не у них ли она?» Но решила идти «в дурочку» дальше, мол, пусть покажут ее. Все равно уже терять нечего, тогда, мол, я скажу о причине расписки. Но этот вопрос ей не задавали. Значит ничего о ней не знали. Так здесь они не уловили ее ни в чем, вопрос их прошел мимо цели. Сработала четко мать.
Они на нее ничего не могли подумать, т.к. она какая-то глупая хуторянка и еще с пацаном. Подозрений у них она не вызывала особо. Этот вопрос ей был задан на «фу-фу». Нужно им было бы дальше «копнуть» ее, но хоть они и хитрые евреи, но тут они «прошляпили». Они просто самоуверились в том, что чего с этой финской дурочки взять. Именно еврейская самоуверенность нас от расстрела спасла. Если бы это были бы пограничники, то они бы смогли, возможно, даже «расколоть» мать, а НКВД – это политические костоломы, а не профессионалы-следопыты, они только давят испугом, шантажом и пытками, и добиваются ложных вынужденных признаний этими еврейскими жестокими методами. Опытному человеку их можно «обвести вокруг носа». Уж не настолько они талантливы и хитры. Их тоже убивали много, но находить они мало находили, они брали в заложники невинных людей. На вопросы об отце в том, что доброволец он или призывник на войну, и где воевал, мать им, примерно, ответила так: «К нашему дому подъехала машина, маленький автобус. Из нее вышел офицер и солдат. Они дали отцу какой-то приказ прочитать и дали ему бумагу под роспись. Ему сказали немедленно одеться и взять продукты на дорогу и ехать с ними в Выборг в военное соединение, началась война с Советским Союзом, и что он должен обязательно быть в рядах армии и защищать нашу Независимость. Какой чин у него был, откуда мне знать, наверное, не генерал, а солдат. Письма с позиций были с Карельского перешейка, одно из-под Райвола», а последнее письмо нам принесли солдаты с ранеными о том, что они сражались уже в Перккиярви. Больше писем от него не было, даже сейчас я не знаю, где он, и что с ним.
Когда члены комиссии услышали о позициях Перккиярви, то они неодобрительно посмотрели на мать, даже со злобой. Там финский батальон здорово сопротивлялся, и много русских там погибло еще до прорыва первой нашей линии обороны. Они учли в «обвинении», что отец есть «активный белофинн», и принимал участие в боях против красной армии. Чего же было нам скрывать, когда даже письма отца у них были на столе, а финские красные холуи их переводили комиссии. Конечно, мы в свое время не подумали спрятать их подальше да поглубже, а беспечно держали их в своем доме, как память об отце. Кто же знал, что может такое с нами случиться? Но его письма сыграли лишь косвенную роль, как добавление к общему «обвинению» (на соплях). Пускай, что это был наш промах, на что было им «сослаться». Но не такой уж он был весомый, т.к. в каждой финской и карельской семье кто-то воевал против русских по мобилизации.
На вопросы об отношении матери к советской власти, был ее ответ примерно так: «Я человек простой и маленький и любая власть имеет свои законы, которым нужно подчиняться и выполнять их и жить по ним. Будь это старая финская власть или новая советская власть. Если будешь жить не по законам, то любой власти не понравишься, против законов власти никуда не попрешь. Если я осталась здесь, то я считаю, что я должна жить по советским законам, хочу этого или нет, а требуется это. Меня никто не спросит, и по-моему все равно не будет, чего я хочу. Меня все равно обяжут жить по законам советской власти, а поэтому я признаю советскую власть».
Тогда один русский член комиссии напал на мать так: «Интересно получается, что любая власть для вас власть, хоть Маннергейм, хоть советская власть. Сегодня вы признаете нашу власть, а завтра вы ее с легкостью предадите? Как же вам верить прикажете?» Мать ответила: «Mutta mitahдn minun tarvitse tehdд? Minд olen pieni henki, mitд mulle kдsketaan, sitд minд olen tekemaan».*
* Но что же мне делать? Я маленький человек, что мне прикажут, то и делаю.
Тогда глава комиссии, старший еврей, сказал маме так:
«Если вы признаете советскую власть и хотите жить по ее законам, то почему же вы отказались помочь советской власти в обнаружении и задержании всех антисоветских элементов, переходящих советско-финскую границу на нашу территорию? Почему вы отказались письменно вступить в общественные добровольные помощники нашим пограничникам и органам НКВД в целях обезвреживания всех врагов советской власти? Как все это понимать?». «Есть одна древняя мудрость: кто предал один, тот предаст и 10 раз кого угодно. Как же вы собираетесь жить в нашей приграничной зоне? Как вам можно доверять во всем? У нас должны проживать люди надежные и проверенные в доверии к советской власти». «А как же вам доверять можно в том, что вы советский
человек?» «У вас все понятия в жизни частные и буржуазные. Вы никогда советскими людьми не были и не будете ими!»
Маме слова старшего жида перевели. Мама тоже ответила ему в таком духе, что, мол, вы что-же хотите, чтобы я была бы сразу советским человеком и сразу забыла наши бывшие нравы. Так не бывает, для этого нужно время, чтобы освоиться с вашими нравами. Тут же в угоду этому старшему еврею «подпели» и тот старший лейтенант-»миротворец» о том, что он ей, дескать, предлагал «сотрудничество» и чтобы она написала «обязательство» (вынужденное в том, чтобы быть их «стукачом» или «Муркой» на всех: на финнов и на их же русских). Тут же «подпел» и политрук, который устроил нам погром, в том, что мать даже мешала вести «дознания» и «обыск» (шмон по-сибирски) и настроена была «враждебно» к нам. Тут же подпела жиду и «красная Мурка» в том, что даже она интимно, как финка финку, как женщина, хотела «убедить» мою мать помочь советской власти, но она наотрез отказалась и еще даже оскорбила ее. Слова «Мурки» перевел финн – член комиссии и спросил мать: «Nainkц se oli ollut?»*
* Так ли это было?
Сейчас бы я спросил этого жидовского ублюдка-иудея насколько он был «предан» советской власти, и всех этих красных своих финских недобитков 1918 года в том, в какой степени они очень «преданы» русским большевикам? Уж, не паскуды они сами-то? Они, суки, отца и мать родную предадут за карьеру, а не только своих «красных» и «белых» финнов. Они ни те, ни эти. Они суки, как для финнов, так и для русских, вместе с жидами, и такие же.
В общем, на этом вопросе мать «сгорела» (обвинили ее в «нелояльности» и «неблагонадежности» к советской власти. Все «крутилось» в основном, на этом вопросе. Остальные вопросы были для «понта», для отвода глаз).
Мать им ответила на вопрос «сотрудничества с ними» так. Что она живет одна в Аласяйниё, на отшибе у всех, никем и ничем не защищена. Ее могут убить все, кто хочешь. Как же она может «сотрудничать» в такой обстановке? Если на кого сообщить захочет, так ее и из дома-то не выпустят, чтобы дойтти к военным в Юлясяйние. По дороге догонят и убьют. У нее нет оружия. Кто защитит ее? А у нее ребенок-подросток, которого надо растить. Кроме этого нужно и себе пропитание искать. Она кругом одна. Как же «сотрудничать»?
Для них главным делом было – это обвинять, и они матери сказали: «Все что ты говоришь, это лишь твои отговорки. Если бы ты захотела, то включилась бы в общественную работу по помощи советским пограничным и политическим органам. Но ты просто не хотела. Если бы ты была нашим общественным помощником («Муркой»), то мы сумели бы тебя обезопасить от всяких террористов с той стороны, и установили бы наблюдение («секу») за твоим домом». «Ты даже грубила и ругалась с сотрудниками НКВД при «дознании» и показала всю свою «враждебность» советским органам. Чем ты это объяснишь?» (Это их провокации, чтобы вынудить свои жертвы на любые слова против них, а значит (по их доводам) против советской власти. Они всех так провоцировали, кого им нужно изгнать). «Тебя даже объясняла «честная» финская женщина, наша сотрудница («Мурка»). А ты что сделала? Ты ей только нагрубила? В чем же дело? Уж не своих ли ты ждешь назад белофиннов?» (Этот вопрос ей задали по словам «красной «Мурки»). «Видим тебя насквозь, чего ты хочешь и почему отказываешься от помощи советским органам».
Мать тоже в долгу перед ними не осталась, и ответила и на эти вопросы, примерно так:
«Я бедная женщина и осталась без мужа, и на мне на одной хозяйство, сын малолетний и еще нужно как-то деньги для нашей жизни добывать. Мы не знаем как свести концы с концами, и помочь нам некому, а все родственники в Финляндии (они зафиксировали то, что есть родственники в Финляндии. А это то значило, если у людей кто-то есть за границей, то эти люди не пользовались доверием у советской власти. Значит любой «советский человек» должен был порвать со своими родственниками всякие отношения и не признавать их в угоду большевистскому режиму: неважно кто они будут, хоть отец с матерью, или дочь или сын. Они так политизировали всех людей в то время. За границей СССР живут все враги Советского Союза. И никакой связи с ними не допускалось). Значит, еще одно основание не доверять нам.
Потом мать им объяснила еще то, что обещают ей работу платную при условии, если она согласится «сотрудничать», и даже «наблюдение» за домом обещают. Сколько и как нас будут «безопасить», конкретно не говорят, а оружие мирным гражданам не положено по закону. Как же защищаться от кого угодно? Как же работать без оружия вообще? Вы говорите за нашим домом будет наблюдение. Но как будете наблюдать? Нас с сыном убьют в считаные секунды и скроются незаметно. А вы будете только «наблюдать» до судного дня? Наши трупы разложатся до костей, а вы все будете только «наблюдать». Нам Бог дал жизнь одну и короткую, и я ее не хочу менять на чью-то политику. Мы с сыном жить хотим. Поэтому я не согласилась ни на какое без оружия «общественное сотрудничество» с органами власти. У вас много сотрудников с оружием, и им деньги платят за это. А
я буду, без оружия и без денег, поэтому я отказываюсь. Жить хотим мы с сыном, а вас мы нисколько не интересуем».
Затем ей задали вопрос о том, как мы живем и жить в дальнейшем собираемся?
Мать им ответила в таком духе, что живем как придется пока своим хозяйством. Что продадим, на то и живем. Хочу работать, а на работу меня не берут почему-то в Выборге. Берут только на работу завалы расчищать после уличных боев в марте-месяце. Я все-же женщина. Смогу ли я работать на такой тяжелой работе? Другой работы для нас, финнов, нет. Подрабатываю случайными всякими частными заработками и торгую чем могу. Тем, пока и живу. Как дальше жить – не знаю. А сейчас даже и мое скромное хозяйство разгромили. За что так обидели меня, женщину?
Никто ей ничего не ответил, а зафиксировали ее ответ в обвинительном их протоколе примерно так, что мать нигде не работающая и живет частным образом с торговли. Такие люди в СССР в то время подвергались гонениям, как «тунеядцы» (люди только потребляют от советского общества, а пользы обществу не дают и паразитируют на обществе нетрудовыми доходами, что санкционировалось их законом на выселение или принудительные работы. Частное дело всякое было в запрете вплоть до осуждения в тюрьму на определенный срок). И это матери вписали в обвинение в общее. В общем «грехов» набрали достаточно, и все состряпали «на соплях», на одних выдумках, взятых с потолка. Все обвинение матери сделали по жидовскому принципу НКВД – «был бы перед ними человек, а статья найдется для него (из пальца высосут, с «потолка» возьмут и сделают ее.
Вероятно, что все необходимые вопросы маме были заданы, и ее ответы на них получены от нее. Председатель комиссии, жид, что-то обращался ко всем членам комиссии, ну и получал какие-то отрицания: кто пожимал плечами и разводил руками и отрицательно махали головами. Слышали мы по-русски «нет» и «не имею». Потом главный жид обратился что-то к финским членам комиссии. Те его выслушали по-русски и сказали нам уже по-фински: «Poistaka tamд salin oven taakse, ja odottaka eteisessa muutama aikaa. Me kutsumme teidдt tдhдn jalleen, muutama ajan kuluttua».*
Мы с мамой вышли в прихожую комнату и сели на стулья ждать их вызова снова. В прихожей возле нас села охрана 2 человека (это против женщины со мной-подростком 2 вооруженных охранника). Мама хотела поговорить со мной, но ей запретили охранники и прикрикнули что-то на нее. Тогда мы ждали, молча. Этот допрос нас продолжался примерно более 1 часа, и все это время мы стояли на ногах. Ноги устали, мы рады были в том, что хотя присели отдохнуть. Нам разрешили сходить в туалет, и мы снова сели ждать вызова в зал заседаний.
Наши недоброжелатели все посетили туалет после вопросов к нам. Затем они все снова собрались, что-то громко разговаривали и смеялись (нам было слышно все сквозь дверь), затем начали «чай швыркать» (чай пить), а нам с мамой не вынесли чая, хотя мы тоже были голодны. Затем начали о чем-то серьезно говорить и совещаться. Были между ними какие-то небольшие споры и убеждения. Это длилось еще около 1 часа, а нам бы хоть по стакану вынесли бы. Наконец вышел один красный финн и сказал нам: «Tulka luoksemme salissaan! Istuka olkaa hyvдд».**
* Выведите этих из зала за двери и пусть подождут в приемной некоторое время. Мы пригласим вас сюда снова немного погодя.
** Войдите в зал! Садитесь, пожалуйста!
Старший жид что-то говорил «Мурке», а она писала на бумаге. Потом он прочитал текст всем членам комиссии, они все согласились. Затем все подписали эту бумагу. Эта бумага была обвинительным заключением и решением комиссии о выселении нас из пределов пограничной зоны (все писалось и подписывалось под диктовку старшего жида, и все боялись в чем-либо ему возразить).
Затем один из финнов приказал нам встать стоять смирно, и все члены комиссии тоже встали за столом.
Сначала обвинительное заключение прочитали по-русски, а затем один красный финн прочитал нам по-фински. Так же было и с их решением.
Примерное содержание обвинительного заключения политической комиссии носило в себе такой характер:
Ответчица Айно Курикка с 1907 года рождения, по национальности финка, урожденная в Финляндии (конкретного места рождения не установлено) является матерью семейства финского военнослужащего Микко Курикка и его женой. Сам хозяин мелкой собственности Микко Курикка, с 1906 года рождения, до военных действий между СССР и Финляндией проживал с семьей в деревне Аласяйние. С начала военных действий он был призван в белофинскую армию маршала К.Г. Маннергейма и активно участвовал в боях против войск Красной армии Советского Союза на Карельском перешейке на выборгском направлении. Судьба хозяина собственности Микко Курикка после военных действий не установлена, и с семьей его нет.
Его жена Айно Курикка и сын-подросток Тойво Курикка, с 1930 года рождения, по сомнительным причинам не ушли в Финляндию по эвакуации всего финского населения, в связи с наступлением войск Красной армии и с приближением фронта к их месту проживания. Она осталась на территории, подконтрольной Советскому Союзу, для дальнейшего проживания. Проживая на советской приграничной территории, она не меняла свой старый финский паспорт на новый советский паспорт, несмотря на организацию паспортного стола в городе Выборге для местного населения оставшегося после режима буржуазной Финляндии. (Паспортный стол был организован совершенно недавно, и еще толком не был организован. Никто из местного населения о нем не знал, и людей никто не заставлял еще менять свои старые паспорты). Она продолжает проживать еще с вкладышем Особого отдела Красной армии и со старым финским паспортом, что наводит на серьезные подозрения (Это уже просто была придирка. Какая разница жить, зарегистрированным политическим отделом Красной армии со старым паспортом или с новым паспортом? Отметка, регистрация и вкладыш о регистрации есть. Так в чем же дело? Мы живем в любом случае на виду у советской власти, а не скрываемся от нее. Это просто им было нужно к чему-то «прицепиться»). Далее гражданка Айно Курикка отказывалась от всеобщей трудовой повинности для каждого гражданина Советского Союза. В частности ей предлагали участие в восстановительных работах промышленных и жилых зданий города Выборга после уличных боев в нем. Она всячески отказывалась, ссылаясь на женское бессилие. (Что же это были за работы? Это растаскивание завалов, бетонных плит, разных перекрытий и труб, больших камней и прочие тяжелые работы, что даже солдаты-мужчины работали целыми отделениями и ротами, и применяли тягачи и танки. Или расчистка улиц – это нужно на носилках таскать тяжелые камни и всякий мелкий мусор в отвалы и грузить на машины. Женская ли эта работа, когда иным мужчинам не под силу? Других работ не было. Ни одно предприятие не было восстановлено и запущено, где можно было устроиться женщине. Так, что же она? Сибирский медведь? Устрица? Или мерин (кастрированный жеребец) колхозный, е… твою мать? Если она финка, то должна быть только лошадью что-ли, или как еще понимать? Других работ не доверяли, так как финнам боялись доверять, несмотря на то, что работ было много). Она жила частной жизнью мелкого собственника, что не предусмотрено конституцией СССР и противоречило нормам советской морали. (Так дайте присущую женщине работу. Жить ей с сыном чем-то надо). Она продолжала жить по морали буржуазной Финляндии, отвергая все советские требования. (Мы что, рабы что ли? Так откровенно скажите).
Несмотря на ее нелояльное отношения и чувства к социально-политическому строю Советского Союза, органы НКВД города Выборга, в мирной беседе с гражданкой Айно Курикка, пытались изменить ее взгляды и приобщить ее в общественную организацию по оказанию помощи органам политического порядка в выборгском районе Ленинградской области, и охране границ Советского Союза со стороны Финляндии от проникновения всяких враждебных элементов на территорию СССР через границу. На эту «добровольно-общественную» просьбу горотдела НКВД города Выборга гражданка Курикка Айно ответила категорическим отказом от предложенной ей общественной работы по охране границ СССР, не только как советский человек с его морально-политическим долгом перед Советским Союзом, но этим самым поступком проявила скрытые враждебные отношения к социалистическому строю Советского Союза. Кроме этого она нанесла оскорбления сотрудникам горотдела НКВД города Выборга при беседах с ней и мешала проводить дознания на ее усадьбе, чем показала свою общую нелояльность, но уже и откровенную враждебность в адрес горотдела НКВД. (Это было самое главное обвинение, которое облепили всякими другими надуманными обвинениями, чтобы посолиднее обвинить).
На основании изложенных фактов ее антисоветского поведения и скрытого враждебного отношения к социалистическому строю в стране Советов, комиссия признала то, что гражданка Курикка Айно не может проживать среди общества советских людей. Ее необходимо изолировать от среды советских людей с отдельным проживанием вдали от советской общественности.
Учитывая ее материнство и несовершеннолетнего сына и отсутствия ее активных действий против законов Советского Союза, политическая комиссия горотдела НКВД города Выборга определила признать гражданку Айно Курикка «неблагонадежным человеком» для советской власти на Карельском перешейке и вынесла в ее адрес следующее решение:
На основании установленных фактов нелояльности к советской власти и советскому социалистическому политическому строю, именно:
1 – ее буржуазные частные понятия жизни от бывшего строя Финляндии;
2 – отказы от всеобщей трудовой повинности в пользу Советского Союза;
3 – отказ быть активным членом добровольно-общественной дружины по борьбе с нарушителями советского строя и помощи погранслужбам и органам советской власти, и их оскорблению;
4 – нахождение родственников на территории враждебной Финляндии, и ее возможной связи с ними;
5 – участия ее мужа в боях против Красной армии на Карельском перешейке;
6 – и других не совсем установленных фактах ее враждебности против советского строя и т.д.
Комиссия НКВД города Выборга сделала заключение в том, что гражданка финской национальности Курикка Айно и ее сын Курикка Тойво являются социально опасными элементами в среде общества советских людей, проживающих в выборгском районе Ленинградской области, и доверять их проживанию в приграничной зоне вблизи с Финляндией нельзя ни в коем случае.
Политкомиссия НКВД города Выборга, учтя все вышеизложенные факты ее виновности перед советским обществом и нелояльности к советской власти пришла к выводу о том, что Айно Курикка и ее сын Тойво Курикка являются косвенными врагами советского строя, которым не место на Карельском перешейке Ленинградской области и в Карело-Финской АССР РСФСР; и приняла решение о принудительном переселении Айно Курикка и Тойво Курикка из Ленинградской области в нережимные местности территории Советского Союза под надзор местных органов НКВД на пожизненный срок на месте их будущего проживания с ограничением прав гражданства в проживаемой местности. До прибытия под надзор НКВД на постоянное место проживания гражданку Айно Курикка и ее сына Тойво Курикка содержать под стражей как предварительно осужденных. Вот таким образом «упекли» нас (осудили) и загремели мы с мамой «под фанфары» и стали «спецпереселенцами» (в народе назывались «враги народа» и «фашисты», или «спецы»).
После оглашения нам этого обвинения и решения мы с мамой заплакали. Было от чего заплакать. Во-первых, остались без отца и надеялись хотя бы на его хозяйство. Его разгромили и отобрали у нас. Во-вторых, ради чего же тогда остались на оккупированной территории? В-третьих, если сами не ушли в Финляндию к родственникам, то теперь нас насильно выселяют и отсюда неизвестно куда. В четвертых, что же будет с нами неизвестно где? Живы ли будем? В пятых: что же мы получили, оставшись здесь? Нищету? За что?
Мама в слезах обратилась к финнам, членам этой комиссии, примерно так (дословно точно не помню):
«Kulkatte, punaiset suomalaiset! Onkohan te ette ole suomalaisijana? Keta te olette syytдneet «neuvostoliiton viholisiksi»? Yksinaista naisesta ja keskikasvaa poikaa? Ei, te ette ole suomalaisijana? Eiko ole synnyt suomalainen дiti teidдt? Olette te pahat henkilцt! Onkohan teidдn ei ole hдpeд sen jalkeen? Kiitosia teille kaikista, ettд olette tehnyt meita var! Onnittelen teitд menestyksesta! Kehnot ihmiset te olette! Mitenhan te olette elossa ja kuolemassa sen jalkeen? Onkohan ei ole lapseita ja дitiд teillд? No, hyva on, Herra Jumala selvitд kaikista teidдstд hдnen aikaan!»*
* Послушайте, красные финны! Или вы не финны? Кого вы обвиняете как «врагов советского строя»? Одинокую женщину и подростка? Нет, вы не финны. Финская ли мать родила вас? Вы гнусные люди. И вам не стыдно после этого? Спасибо вам за все, что вы сделали для нас. Поздравляю вас с успехом. Скверные вы люди! Как же вы будеде жить и как предстанете перед лицом смерти? Неужели у вас нет матерей и детей? Ну, ладно, суди вас Бог!.
После слов матери красные финны опустили морды вниз и не поднимали глаза на мать, видно стыдно было перед женщиной-финкой. Красная «Мурка», видно, не ожидала такого выпада от моей матери. Она отошла к окну, повернулась ко всем спиной и подняла к лицу правую руку и шевелила ей по лицу (видимо у самой слезы появились, и она их вытирала).
Старший жид заметил замешательство финских членов комиссии, и что-то сказал другому жиду, члену комиссии. Они ушли и привели двух конвоиров. Нас взяли под конвой, вывели из зала заседаний, усадили в машину и увезли в свою камеру, откуда нас доставили на комиссию.
Это был просто фарс и показуха. Нас уже обрекли на спецпереселение уже после предварительной беседы со старшим лейтенантом и красной «Муркой». Он передал в НКВД результаты беседы, а там уже решили. Но нужно было придать этому решению всего лишь формальную «официальность», пропустить нас через политическую комиссию (будто бы все решила комиссия). Заодно решили нанести нам с матерью моральную и материальную боль (все хозяйство разгромить и арестовать нас). Кроме этого решили еще и унизить нас своим отношением к нам, а затем отправить нас неизвестно куда на медленное уничтожение бесправной жизнью.
Это был чисто жидовский талмудистский трактат, которым пользовалось НКВД по указанию главного жида НКВД Лаврентия Берия за спиной самого Сталина. Этот трактат Талмуда, который называется «Сандхедрин», гласит так: «Право на обеспеченное существование имеет только тот, кто покорно следует за нами, действует вместе с нами. Кто не с нами, тот есть наш враг. Кто хочет жить обособленно от нас, и хочет идти своим независимым путем, тот социально опасен. Он должен быть лишен всяких средств существования и всякой поддержки и общества в своей жизни. Кто не приносит нам пользы, тот должен быть осмеян, унижен и изгнан с места проживания (вплоть до расстрела). Именно, согласно этому трактату «Сандхедрин» НКВД проводило все репрессии и специальные переселения с целью медленного мучительного уничтожения всех людей другой нации (гоев). Согласно трактату Талмуда «Мегилла» человек – это еврей, который не признает Иисуса Христа и Магомета, и подчиняется только учению Талмуда (жид). Все остальные люди земной планеты – это
«гои» – это двуногий скот, который якобы Бог отдал в рабство евреям (жидам) приносить им доход. Если еврей тоже христианин, то он тоже является «гой» и подлежит преследованиям, изгнанию и уничтожению наравне с «гоями». Вот так действовал НКВД любых рангов под руководством главного «человека» Берия. Мы с мамой были высланы НКВД города Выборга по трактату «Сандхедрин» под видом нелояльности к советской власти. Согласно учению Талмуда никаких национальностей не было. Там были только «человеки» – это жиды-талмудисты и «гои» – это рабы «человеков». У «человеков» не должно быть никакой пощады к «гоям», даже не смотря, что «гой» младенец или подросток, он должен быть уничтожен как непокорный «гой» вместе со взрослыми. Эта древнееврейская жестокость царя Давида, согласно Талмуду, дошла до ХХ-го столетия и применялась ленинским ЧК и сталинским НКВД во главе с Лаврентием Берия.
Все эти талмудистские жидовские действия по всяким репрессиям против всех народов СССР проводились главарями НКВД (Берия, Гамарник, Деканозов, Мехлис и другие) по директивам Сталина по борьбе с врагами народа. Но под «врагами народа» Сталин подразумвал интеллигенцию, занимающую должности в руководстве, и, тем самым, ведущую подрывную деятельность против советского строя. Он также относил к врагам народа всяких людей, открыто выступающих против советской власти и активно действующих против нее (шпионы, диверсанты, террористы, коммерсанты, крупные и средние собственники – кулаки, которые за деньги нанимали людей частным образом, всякие частники, торговцы на рынках, которые на производстве не работали для страны). Именно против этой категории людей были репрессивные директивы Сталина с мерами наказания: от принудительного переселения до расстрела, смотря по вине.
Берия и Лазарь Каганович «врагами народа» считали всех подряд, даже людей неграмотных и неимущих. Чтобы сделать «врагов народа», так они устраивали всякие провокации среди народов и бездоказательно обвиняли всех направо и налево, закулисно, за спиной Политбюро ВКП(б) со Сталиным. Поэтому были такие повальные репрессии и массовые переселения людей в Сибирь. Сталина держали в неведении Каганович и Берия, а поэтому он не все знал о количестве репрессированных и переселенных людей. НКВД – это была негласная власть в самой власти, и действовала закулисно. Все жалобы и письма не доходили до руководителей советского правительства без контроля НКВД, а поэтому все жалобы не выходили из НКВД. Это была тайна, покрытая густым мраком. Никто и ничего не знал, сколько людей уничтожил Берия с Кагановичем.
Например, в нашем решении было «…принудительно переселить нас в нережимные местности Советского Союза под надзор местных органов НКВД». Что это за «нережимные места»? Вся территория СССР до Урала была обжитая и «режимная», т.е. там нельзя было проживать уголовным элементам, рецидивистам, политически «нелояльным» к советской власти личностям.
Вся территория СССР за Уралом (Западная Сибирь, Восточный Казахстан, Восточная Сибирь и Бурятия, Колыма, Чукотка и полуостров Камчатка, остров Сахалин) были незаселенные местности, где ходили медведи, олени и всякое зверье, т.е. таежные места. Разрешалось в виде исключения жить только в промышленных регионах Кузбасса, в грязных шахтерских городах и поселках, на Алтае в сельских местностях в колхозах и леспромхозах Красноярского края. В городах Свердловске, Нижнем Тагиле, Омске, Томске, Новосибирске, Барнауле, Красноярске, Хабаровске, Улан-Удэ, Алма-Ате, Джамбуле, Рубцовске, Горноалтайске, Владивостоке и Находке всем «нелояльным спецам» проживать было запрещено. Это были «режимные» места, т.е. обжитые и густонаселенные. Нам можно проживать, в основном, лишь в сельской местности и таежных поселках любыл леспромхозов под надзором районного отдела НКВД на месте проживания.
В царское время до 1917 года нас таких «поднадзорщиков» в Сибири называли «племя каторжное», а в сталинское время – «спецы», «фашисты, в рот ёбаные», «спецпереселенцы», а среди народа – «враги народа», «фашисты». Те, кто заводил с нами близкие контакты, подвергались осуждению органами советской власти на местах с неприятностями для виновных. Поэтому нас «фашистов» и «врагов народа» все боялись и шарахались в сторону.
У них в обвинении мы с матерью были «косвенные враги» советской власти и подлежали принудительному переселению с «ограниченными правами» граждан. Что значит определение «косвенные враги»?
Какие политические враги не были бы, но они есть враги власти. Если активные враги (это те люди, которые вели активную деятельность, террор, саботаж, подстрекательство и организацию людских масс против власти), то тех врагов расстреливали по суду военного трибунала по ст. 58 без обжалования.
Если косвенные враги (это люди не согласившиеся сотрудничать с НКВД, и не дающие никаких обязательств на это), то тех людей выселяли и изгоняли из обжитых мест на медленное уничтожение бесправными условиями жизни. Все равно это было уничтожение инакомыслящих – хоть активных врагов, хоть косвенных врагов. Для этого у них все имущество отбирали, чтобы нечем было жить
людям. Это самый настоящий трактат Талмуда «Сандхедрин», который гласил: «Кто не приносит нам пользы, тот должен быть изгнан, и лишить его всех средств существования».
Что значит «ограниченные права»? Это значит: либо есть гражданские права, либо их нет. Поэтому их «ограниченные права» были тонко завуалированы тоже по трактату «Сандхедрина» и «Мегиллы». Мы были заключенные, только без конвоя, под надзором. Как же жить в бесправии? Это смерть от голода и нужды, и больше ничего. Это мучительная смерть «переселенного» или изгнанного. Это была иудейская месть жидов всем народам за то, что злословят их, не принимают их диктат. Они ловко подделали свои талмудистские трактаты для уничтожения людей под директивы Сталина и ЦК ВКП(б), как общую борьбу против всяких «врагов народа», не считаясь даже с темными безграмотными людьми, стариками и детьми, всех «гоев».
После осуждения нас на «переселение (медленное убийство), нас держали около двух недель в камере НКВД под арестом и охраной. До нас были там уже несколько осужденных семей с Перешейка. Ждали, пока еще осудят людей для общего этапа. После нас и ранее осужденных на переселение людей, поднабрали еще всяких «нелояльных инакомыслящих» и собрали этап для отправки поездом неизвестно куда. Все мучительно ждали этого этапа. Жара нестерпимая и духота в камерах НКВД была невозможная. Выводили на прогулку один раз в день на 1 час в самую жару, которая ничего не давала. В камерах было легче, чем на прогулке. Разговаривать никому ни с кем не давали. Слышались только лишь окрики охраны: «Голову вниз! Не смотреть! Руки назад! Не разговаривать, молчать, е… вашу мать, ублюдки!» Вот такая была «прогулка». Поговорить с нашими осужденными было невозможно, только мимоходом ухитрялись спросить шопотом при медленном шаге:
- Mistд te olette?
- Olen Lihaniemestд, entд sinд?
- Olemme Viipurin maakunnasta Alasдiniцstд.*
* - Вы откуда?
- Я с Лиханиеми, а ты?
- Мы из-под Выборга, с Аласяйниё.
И так бегло других спрашивали, а те нас также. Люди были с разных мест Перешейка, и все мы ждали отправки по этому этапу в выборгском НКВД. Вот такой ценой мы заплатили за то, что остались под властью большевиков. Никому этого не пожелаю, даже врагу.
Наконец, мы дождались этапа (отправки поездом неизвестно куда под конвоем). Нас всех привезли на грузовых машинах под конвоем на станцию Выборг. Военные и милиция всех посторонних людей (любопытных обывателей) отогнали с пути нашего следования. Нас всех «нелояльных» финнов и карел вместе с нашими вещами под конвоем привели к пассажирскому поезду дальнего следования и остановили. Приказали нам всем сесть на корточки. Затем начали всех выкликать по списку и садить в поезд. Кругом стояли военные и любопытные (uteliakset). Поместили нас в два вагона «люкс» с двойными решетками, и разместили каждую семью в отдельное купе «под замок». Вагон «люкс» с двойными решетками на окнах у уголовников называют тюремный вагон с железными решетками на окнах. Это такой же пассажирский купейный вагон, но только каждое купе закрыто отдельно решеткой и имеется кормовое окно в купе. Окружили нас всех «вниманием» и «охраной» (конвоем), чтобы нас никто не украл, и мы сами никуда не сбежали бы. Выводили по очереди только в туалет. Разговаривать с соседями строго запрещали вплоть до ударов по лицу с матерками. Наконец-то поздно вечером мы уже поехали.
Прощайте родные озера,
Прощайте родные края,
Прощайте родные березы,
Прощай дорогая земля.
Этап наш помчался на Север,
Где не было финских берез,
Но каждый во что-нибудь верил,
И каждый старался без слез.
Лети паровоз по долинам и взгорьям,
Лети к Поднебесной хоть куда,
И пусть луна мне светит своим холодным светом,
А жизнь моя будет вечная игра.
Откровенно признаться, моя мама даже обрадовалась тому, что наконец-то мы вырвались из этого смертельного капкана, в который мы попали с распиской к своим же «патриотам». Вырвались из этого положения при помощи самого же вражеского НКВД. Только мы не знали в какое испытание мы попадем позднее. Наконец-то мы едем от смерти, но не знали к какой еще смерти едем, что будет с нами дальше.
Ехали мы долго, более двух недель. Наши два «люкса» отцепляли от одних поездов и подцепляли к другим поездам. Кого и где высаживали, не знаем, но людей в вагонах становилось все меньше.
Нас, три семьи, высадили утром из нашего «люкса», а «люкс» остался с поездом. Мы увидели очень большое вокзальное здание и наверху русские большие буквы «Новосибирск». Мы хоть здесь подышали свежим воздухом от вагонной духоты. В основном все люди остались в этих двух «люксах». Очевидно они поехали дальше по транссибирской магистрали. По-видимому в Красноярский край. Нас всех вечером этого же дня в Новосибирск отконвоировали на какой-то ночной поезд, опять в такой же «люкс» вместе с осужденными уголовниками, и ночью повезли опять куда-то.
Утром наши семьи все забрали из этого «люкса», а уголовников повезли куда-то дальше (видимо в тайгу). Нам сказали, что мы уже приехали в сибирский Кузбасс в город Сталинск (ныне это город Новокузнецк). Нас всех, три семьи, высадили из поезда и посадили в две грузовые машины с конвоем и привезли в первый дом города Сталинска (горотдел НКВД г. Сталинска – Stalinskin kaupungin NKVD osasto). Там всем нам дали по тарелке супа и по стакану чая с куском хлеба. Затем посмотрели наши «дела» и всех заперли в камеру. На другой день собрали нас всех и провели нам «инструктаж», ознакомили с требованиями режима и заставили всех расписаться в каких-то журналах (никто по-русски не понимал ничего, и никто даже не знал за что расписывается). Затем каждому взрослому «спецу» выписали справку и вручили лично. После этого каждую семью усадили с вещами по отдельности в грузовые машины с конвоем и развезли всех в разные места на место будущего проживания. Каждой семье на несколько дней дали картошки, буханке по две хлеба и соли с сахаром, в зависимости от количества членов семьи. Нам с мамой дали два ведра картошки, буханку черного хлеба, полкило сахара, пачку соли, и все – живите как хотите. Денег не дали ни копейки.
Ну а как же жить или существовать на земле грешной?
Наша судьба никого не волновала. Нас привезли для уничтожения условиями жизни. Нас лично привезли на окраину города за реку Томь. Это был нережимный район города – Островская площадка, туда НКВД селило всех спецпереселенцев, в основном это были русские раскулаченные люди и выходцы из среды старой интеллигенции дворянского и купеческого происхождения. Они тоже были «неблагонадежные люди» для советской власти. Мы, финны, и те русские, были на одинаковых «правах». Они тоже были «врагами народа» русскими, и также им строго запрещалось проживать среди советских людей «пролетарского происхождения». Это был наш отдельный нережимный поселок, на городском отшибе. Там не было никаких условий для жизни: ни магазинов, ни поликлиники для помощи больным, даже не было начальной школы грамотности. Ничего нам не предусмотрено. Сообщение с городом было только канатным паромом через реку Томь. Сейчас здесь уже никакого поселения нет. Здесь теперь находится большой металлургический комбинат. Островская площадка давно ликвидирована, и на ее месте стоят цеха комбината (Nykyaikana ei ole tatд asutusta. Siellд nyt on Lдnsi-Siperian iso metallurgikombinaatti, mutta asutus «Ostrovskaja plostshadka» on hдvittдnyt ja likvidoittanut. Tдllд paikalla sijaitsevat kombinaatin tyцosastot).
Нас с мамой, их картошкой и с нашим «богатством» привезли на грузовой машине-полуторке на эту Островскую площадку и поместили в деревянный полуразвалившийся барак, непригодный для жилья. Дали комнату, в которой не было даже нормальной печки, окна не застеклены, пол весь в щелях, доски старый, в двери нет замка. Сказали нам, что, мол, будете жить здесь и без ведома органов никуда нам нельзя переезжать.
Мы поняли, что без поддержки других людей нам будет просто конец. А где искать этих людей, кругом одни русские и никто не понимает по-фински ни единого слова. Но общаться как-то нужно, иначе нам не прожить и не выжить. Для этого нас сюда и привезли. Люди понемногу начали находиться. Они были такие же «спецы», как и мы, но только русские, хохлы и шорцы (татары). Они помогли нам подремонтировать «жилье», утеплили его. Дали нам старой теплой одежды и обуви на зиму. Мама все починила и привела в более-менее божеский вид, чтобы одеться. Я познакомился с мальчиками своего возраста и вместе с ними мы ходили в тайгу собирать грибы, ягоды, ловить рыбу, охотиться на мелкую дичь. Они меня учили русскому языку. Кое-что мы с мамой знали уже с Аласяйниё. Мое изучение русского языка началось с того момента, когда в наш дом ворвались красноармейцы и политрук. Там были сплошные матерки, которые я сразу хорошо усвоил. С этих слов и началось мое изучение русского языка. Потом в Сибири я им так овладел, что за 37 лет жизни там забыл и свой родной финский язык. Матерками и уголовным жаргоном я и сейчас хорошо владею. Русские и сами смеются над своим языком: «Что за речи у нас такие? Что ни слово, то е… твою
мать». Это магическое выражение применяется в любом душевном состоянии – в радости, в горе, в разочаровании, при удивлении и при всяких неожиданностях. Языка не знаешь, но к этому магическому троесловию как-то нужные слова сами по себе находятся и приклеиваются, так что вроде получается какая-то «умная» фраза. Фраза получается даже исчерпывающая. Все нерусские начинают знакомство с русским языком через это выражение, и так легче изучается язык, а культурным образом его очень тяжело учить.
Дело обстояло так – где и как взять деньги на свою жизнь. На заводы и фабрики нам спецпереселенцам дорога была закрыта. НКВД не позволял брать туда «врагов народа», чтобы не было никакого общения с ними всех политизированных советских людей. К тому же и работать с этими людьми было крайне опасно: могут спровоцировать на простой скандал, а затем что-нибудь придумать к скандальчику и подвести под политическую статью 70 или 74, и загремишь «под фанфары» лет на 6-10 в «зону» (концлагерь), а там окончишь дни свои драгоценные под «пиковый интерес» большевиков. Так уж лучше не соваться туда и не связываться с дураками и со всяким «говном» (людьми карьеристского поведения). Не трогай говно и отходи от него подальше, так оно и не воняет – так говорят умные русские люди.
В виде исключения организации брали «спецов» на работу с ведома НКВД, чтобы «спецы» не имели никакого общения с остальными людьми на работе. Эти работы были для нас «деликатные профессорские» по чести и по уму: круглое кати, а плоское тащи. Бери лопату и убирай говно (Ota lapio ja korja paskaa, ota enemmaksi ja heitд kauemmaksi). Одним словом вся тяжелая и грязная низкооплачиваемая работа была наша. Брали только дворниками, мусорщиками, ассенизаторами и на земляные работы отдельно от остальных работающих. И даже такой тяжелой работы не везде можно было найти нам. Поэтому маме приходилось искать больше всякую случайную и частную работу. Ей приходилось работать уборщицей в разных административных учреждениях и дворником в домоуправлениях, на договорных частных работах (сделать уборку в квартире, постирать белье, присмотреть за детьми). Но как только узнавали, что она «спец», то ей выплачивали деньги и отказывали в работе. Приходилось снова искать заработок, чтобы как-то быть сытым.
Люди в большинстве своем боялись не мать, а вызова и «беседы» в Первом доме (горотдел НКВД), а поэтому просто страховали себя от неприятности, от НКВД, поэтому ей и отказывали в работе.
Меня на работу никуда не брали по закону о несовершеннолетии. Я мог только иногда побыть с малыми детьми за плату. Мать как-то работала, а я лично добывал топливо для нас, чтобы сготовить поесть и протопить печку на ночь, чтобы тепло было. Кроме этого я запасал угля на зиму. Чуть не каждый день ездил на двух трамваях на породный терриконик шахты имени Орджоникидзе или на терриконик шахты имени Димитрова. Брал с собой мешок на лямках и ведро. На терриконике из породы выбирал кусочки угля и складывал их в мешок и в ведро, и привозил все домой. Так мы запасались топливом. Тяжело было мне 10-летнему пацану, но все же так с трудом возил на себе уголь. Кроме этого еще и дрова всякие искал для жара под уголь. Еще торговали черной и красной дикой смородиной и кедровыми орехами из тайги, пареной калиной, свежей ягодой черемухи. Тайга от нас была всего 7 километров. Там я и добывал все, что можно было продать, заработав себе на жизнь. Ловил рыбу хариуса в таежных реках, ставил капканы и петли на зайцев, лис и всяких зверьков, что в тайге. Добывал нам на еду и на продажу. Тайга похожа на финский лес «korpi», но только намного дремучее. Тайга не имеет краев. Оставаться одному в тайге очень страшно. Можно заблудиться и никогда из нее не выйти. Можно погибнуть в тайге и никто никогда не найдет. Заросли в тайге по 2-2,5 метра высотой, много сырых мест. В тайге тучи комаров, спастись от них нельзя без огня и накомарника (Taiga sopii suomalaiselle sanan luokse «korpi», vain paljon kamalasti, kuin suomalainen korpi. Korpi omaa jossakin jonkilainen lдhtц, mutta taiga loppumaton. Siksi olla yksineksi taigassa on hyvin hirveдsti. Saa harhailua ja ei poista taigasta, ja kadottaa taigassa, ja ei kukaan lцytд koskaan. Taigassa heinд on noin 2-2,5 metria korkeusta, ei riittд ilmaa, ja monta kosteusta. Kosteuksella on monta sддskeitд, kuin koko pilvi, pelastua niistд melkein mahdotonta, jos ei ole tulta ja verkkoa). Мы ходим в тайгу целой группой ребят в сопровождении опытных взрослых людей. Что добудем, то вместе в общий котел, а потом делим каждому поровну, что придется. Без взрослых мы не ходили в тайгу. Это очень опасно, тем более одному, и детям. Так мы все «островские спецы» и жили. На зиму сушили грибы опята для супа, солили грибы, сушили и солили рыбу, продавали шкурки белок, лисиц, хорьков, бурундуков, ловили зайцев в петли и продавали ягоды и орехи на базаре. Так сообща и жили, т.к. на советскую власть не надеялись, а жили мы на одинаковых правах в бесправии, жить было надо нам всем. Поэтому в Сибири мы были все равны и не считались с тем, кто финн, а кто русский, кто лютеранин, а кто православный. Мы жили своей дружной общиной «врагов народа». У нас, у «врагов народа», было что-то больше подобия ихнего коммунизма, чем у самих коммунистов. Поэтому мы, «спецы», держались друг за друга и помогали друг другу всем чем могли, чтобы нам всем выжить. Иначе поодиночке мы все закончили бы плачевно. Поэтому мы были дружные и делились друг с
другом всеми новостями, что интересовало каждого из нас. Нам повезло, что мы все оказались в большом промышленном городе, а это было уже немало. Кусок хлеба в городе найти всегда можно, чем в каком-нибудь красноярском захолустье. Мы «спецы» жили дружно, а свободные коммунистически политизированные граждане грызлись как собаки между собой по всяким корыстным причинам. Это были советские люди.
Кое-как мы с матерью не без помощи русских «спецов» отремонтировали и утеплили свое «жилье». Я натаскал на зиму угля и дров по мере возможности. Люди помогли сложить нам печку в комнате. Мама понемногу подрабатывала всяким образом на жизнь. Мы, дети, ходили в тайгу со взрослыми и запасли на зиму ягод и грибов, заячьего и бурундучьего мяса и рыбы. Ходили на картофельные колхозные поля после уборки колхозом картошки. Оставалось много картошки после их уборки, и мы все, «спецы», перекапывали снова все поля вручную и запасались картошкой и турнепсом на зиму. Сезон 1940 года мы с мамой прожили более-менее благополучно вместе с такими же как и мы. Нам запасов хватило до лета 1941 г.
Но вот наступил июнь 1941. Началась война между Германией и Советским Союзом. Дела на фронте для Красной Армии складывались плохо. Почти все мужское население мобилизовали на западные фронты против немцев, румын, венгров и итальянцев. Отдельные сибирские части бросили на северный и карельский фронт против финской армии. Часть мобилизованных мужчин бросили на Дальний Восток на советско-японскую границу, так как ожидали нападения Японии с востока. Против японцев держали много дивизий и не снимали их даже во время наступления германской армии. Им нельзя было ослаблять возможный японский фронт.
К тому же немцы наступали на всех участках фронта, и финская армия быстро наступала в Восточной Карелии, подошла к Свири и к реке Сестре. Они с японского фронта войска ни в коем случае не снимали на Запад и Север. Мобилизовали всех от 17 лет и выше, даже молодых девушек, чтобы защищать Москву, Ленинград, Тулу и Сталинград. Они даже сняли часть войск с финского фронта из Восточной Карелии и отдали Восточную Карелию финским войскам. Но все равно положение не могли стабилизировать до самого Сталинграда. Москву отстояли только сибирские войска.
Поэтому в тылу работать стало некому. Оставили только хороших специалистов мужчин «по брони» («бронь» – это людей на фронт не призывали, а использовали в тылу, как опытных специалистов, чтобы не останавливать угольные шахты, металлургические заводы и заводы, изготовляющие военную технику и боеприпасы). «По брони» оставляли опытных людей, которые могли возглавить производство, начиная от хороших рабочих до директоров промышленных предприятий. Они все были подчинены Министерству Обороны СССР и работали по военному принципу. Отказ – это трибунал с расстрелом.
По этой причине на заводах и в угольных шахтах мужчин не осталось, и работать было некому. Если кто остался «по брони», то работал один за семерых, по 12-14 часов в сутки. То же самое было и в сельской местности, в колхозах, совхозах и на фермах.
В этом положении советская власть нами «спецами» уже брезговать не стала. Начали и нас через НКВД привлекать насильно к работе. В городе стали мужчин набирать в «Трудовую армию», а женщин на вспомогательные работы на стройки, на оборонные заводы и в угольные шахты. Назначали и в колхозы женщин по разнарядке НКВД, но членами колхозов наши все равно не были. Из них создавали отдельные бригады, а бригадиром назначался настоящий колхозник. Если он пожалуется на наших представителю НКВД, который курирует несколько колхозов, то нашим женщинам приходилось плохо. Их заключали в концлагерь на несколько месяцев под охрану, как штрафников за нарушение режима. Эти несколько месяцев они были уже не «спецы» под надзором, а политзаключенные под полной и строгой охраной в «зоне». Хоть на стройках, на заводах, хоть в сельских колхозах – труд был каторжный, и не смей роптать. Сразу будет «зона» с неизвестными последствиями (чаще всего – «попытка к бегству»).
Тайга хоть как-то не до сыта, но нас подкармливала. Все-таки себе кое-что запасали на зиму, и что-то продавали из тайги. Когда забрали всех мужчин в «Трудовую армию», нам детям в тайгу стало ходить не с кем, а женщины боялись туда ходить, и нас детей одних туда не пускали. Худо нам «спецам» пришлось без тайги.
Кроме этого на базарах города начали устраивать облавы и проверяли документы на предмет «кто есть кто» и как с ним поступить. Не дай Бог, если в такую облаву попадет «спец» и будет что-то продавать. Это означало, что ему обеспечена «зона» до конца жизни, а то и раньше конца жизни по законам военного времени, как «врагу народа».
Как нам было жить в таких условиях нашего «ограниченного гражданского права»? Кушать нечего, голодно. Купить – денег нет. Мама уже было подумывала пойти в НКВД и попроситься в любой колхоз. Там хоть картошкой покормят, молока дадут и хлеба кусок – все хотя как-то утолишь голод. Работы в шахте или в «Трудармии» она бы не выдержала.
На фронте тогда наступали немцы, румыны, венгры и наши финны. Было очень много раненых русских. Все госпитали стали обосновывать подальше от фронта в городах Сибири. Такой госпиталь был организован и в городе Сталинске. Этим госпиталем заведовал полковник медицинской службы РККА профессор медицины Сергеев Василий Данилович. Терять маме было нечего, с колхозом она всегда успеет, только что будет в колхозе – та же каторга. Она решила идти к Сергееву и попроситься к нему в госпиталь на любую работу, кем только может взять. Там было хоть тяжело, но не поднадзорная каторга.
Конечно, надежды на успех в том, что коммунист Сергеев возьмет на работу мать-белофинку, было мало. Но терять все равно было нечего. В лоб же он ее не ударит, а если что, то обматерит по-русски, да выгонит вон. Вопреки нашим безнадежным опасениям полковник Сергеев В.Д. оказался человеком русским с сердобольным и покладистым характером. Он сначала внимательно выслушал мою мать. Затем он крепко ругался на нее и выстыдил всех финнов вместе с матерью в тонах противника, но не врага. Он рассказал матери о том, что и он был участником Зимней войны под Сортавалой и Ихола, и воевал против генерала Хейсканена. Он был тогда дивизионным военным врачом РККА и заведовал госпиталем в Сортавале после взятия города у финнов. Он рассказал матери об одном случае под Ихола, когда санитарную колонну Красной Армии атаковали и обстреляли финские лыжники. Пришлось отстреливаться врачам, медсестрам и даже самим раненым, кто только мог. Спасибо стрелковой части, что она отбила финнов от санитарной колонны. Много медиков погибло и Сергеев был ранен. Он сильно возмущался и ругался на мою мать за финских лыжников. Мама ему сказала, что при чем здесь она. Ведь, мол, не я же стреляла в вашу санитарную колонну. Ей Сергеев ответил, что хоть и не ты стреляла, но стреляли по беззащитным людям твои братья – финны. Вы, дескать, все финны коварные и непредсказуемо подлые, и от вас можно ожидать все, что угодно.
Мама на это ему сказала то, что среди финнов есть много подлецов, но не меньше таких же мерзавцев и среди вас, русских, если еще не больше, чем среди финнов. Потом мама сказала: «Извините меня, если я обидела Вас чем-нибудь, я не хотела Вас обидеть». Она заплакала, встала и хотела выйти из его кабинета. Сергеев, видя это, крикнул на маму: «Ты куда, финка? А ну! Сядь на место сейчас же! Я еще не все тебе сказал! Смотри-ка какая гордая и твердолобая финская тварь! Что? Жрать уже не хочешь? И не разводи мне тут свою мокроту, без нее тошно. Если ты финка, так будь настоящей финкой! Вытри свои слезы и сопли!»
Он закрыл кабинет на защелку французского замка. Затем открыл сейф и достал 2 стакана и графинчик водки. Налил водки себе и маме полстакана. Сделал бутерброды с сыром и колбасой. Затем предложил маме выпить с ним. Мама начала было отказываться, но Сергеев ей строго сказал, что вы финны у себя и между собой как хотите, а у русских нужно выпить вместе с русскими. Так у нас принято, чтобы не было вражды. Мне, дескать, в Сибири приятно выпить с финкой, против которых мы воевали, и дай Бог, чтобы больше этого не было между нами (а на самом деле существовал северный и карельский фронт Красной Армии против финской армии). Потом он спросил маму: «Так за что же выпьем с тобой, финка?» Мама ему ответила вроде бы так: «За хороших людей, а не за войну и не за всякие советские и финские фронты. С меня хватит Карелького Перешейка и погибшего там мужа против вас. Я бы хотела выпить с Вами за врача Кузьмина и за фельдшера Веру, которые спасли мне жизнь и подняли на ноги после сердечного приступа. Дай им Бог доброго здоровья и продли их дни». Сергеев тогда улыбнулся и сказал маме: «Ты, финка, не глупая. Может быть и я такой же, как и эти люди?» Мама ему ответила: «Значит Господь Бог знал куда и к кому меня послать, чтобы продлить мои дни. Значит выпью тогда и за Ваше здоровье». Сергееву это очень понравилось и он от души поблагодарил маму, они чокнулись стаканами за это пожелание и выпили. Затем они поговорили о судьбе моего отца. Сергеев уважительно отозвался о наших финских ребятах и прямо сказал: «Умеете, финские подлецы, воевать против нас. Олой рукой Вас было не взять и на «Ура» не испугаетесь. Наслышан я о Толваярви, Тайпалеенйоки, Ляхтее, о Выборге и о Перккиярви и Сувантоярви. Много там наших полегло, особенно на прорыве линии Маннергейма на Суммаярви». Затем он налили в стакан еще водки, но мама выпить отказалась, ссылаясь на слабость от голода и быстрое опьянение. Сергеев стал возражать, но принуждать не стал и сказал ей: « Ты не глупая женщина и знаешь меру всему. Ты мне нравишься за это, и я охотно помогу тебе в твоей беде, насколько это будет возможно. Ты пришла ко мне работу найти?» Мама ему ответила: «Если это будет возможно, то возьмите меня работать у Вас». Он ей дал лист бумаги, ручку и чернила и сказал: «Напиши заявление на мое имя, я тебе продиктую как писать» (Заявление о приеме на работу – так принято в социальном строе Советского Союза на любом производстве. Se on anomus – pyynto, ettд ottaa tyцhцn kaikialle. Nдin Neuvostoliitossa luotaan virallisesti kaikialla). Мама тогда его спросила: «Но я же ведь спецпереселенка и у НКВД поднадзорная. Как же быть?»
Тогда Сергеев ей назидательно сказал: А ты поменьше здесь всяких дружб с бабами заводи и поменьше языком трепи об этом. Слишком любопытным так отвечай, что, мол, я занята работой и для
разговоров у меня нет времени. На работе я работаю, а не болтаю языком. Что вам за дело кто я такая и откуда? Вы не милиция и не поп в церкви, чтобы я перед вами исповедывалась. Таким образом, ты всех любознательных откинешь от себя. Вот твоя задача. Поняла и усекла? А все остальное не твоя забота».
Тогда мама поблагодарила Сергеева и под его диктовку написала заявление – просьбу о приеме на работу. Сергеев предложил ей поесть все, что осталось на столе, и спросил ее о сыне (обо мне) голоден ли я. Мама ему ответила, что мы уже 3 дня ничего не ели. Тогда он достал большую свежую белую сайку, разрезал ее пополам вдоль, помазал маслом и сыром и положил внутрь несколько кружков колбасы. Насыпал в кулечек сахара и дал заварки маме, и сказал: «Накорми своего мальчика». Затем завернул гостинец в бумагу и приказал маме: «Завтра в 7 утра, чтобы была здесь, как штык, и будешь выполнять все, что тебе прикажет распорядитель работ. Ты принята на работу». Он наложил резолюцию о согласии на прием на работу на заявлении мамы. Маму строго предупредил: «Еще раз тебе напомню, меньше языком болтай о том, кто ты есть. Если я об этом узнаю, то выгоню тебя в два счета. Мне не нужны лишние разговоры в мой адрес. Все поняла?» Мама ответила, что ей все ясно. Он ей: «То-то же, смотри мне и будь осторожней». Затем он открыл дверь и по телефону вызвал хозяйственного распорядителя: «Зачисли на все довольствие новенькую вольнонаемную. Она будет в твоем распоряжении». Тот ответил: «Слушаюсь, товарищ полковник» – и взял заявление мамы от Сергеева себе, и тут же записал ее себе в журнал, в ведомость и в табель. Затем Сергеев сказал маме, что она свободна, а утром чтобы была на работе. Распорядитель остался беседовать с Сергеевым, а мама ушла от них с благодарностью. Именно этот случай был вторым после Аласяйниё, когда советские врачи спасли нас с мамой от голодной смерти.
Мама пришла домой от Сергеева радостная и принесла мне от него гостинец. Это ж подумать было надо! Большая белая свежая сайка, масло, сыр, колбаса, настоящий чай вместо березовой чаги и сухих березовых листьев, сахар! Для нас это был праздник после черствого хлеба и картофельных очисток. Как мы с ней сытно, вкусно и аппетитно поужинали! После ужина мама мне все рассказала и обняла меня. Мы спасены от голода и каторжной работы!
Сергеев не доложился моей маме, почему он взял ее на работу, финку, к себе. Мы предполагали следующие мотивы. Во-первых, мой отец был финским фронтовиком, а Сергеев был военный врач, тоже фронтовик противной стороны. Оба они исполняли свой воинский долг перед своей Родиной в Зимней войне. Поэтому они оба были всего лишь военными противниками, но не врагами. Воевали они оба не по своей воле. Поэтому Сергеев проникся человеческими чувствами к нам с матерью. Он знал, в каком мы положении, и мы в этом не виновны. А потому он решил от души помочь нам. Он солдат-фронтовик, а фронтовики врагами друг другу не были и не будут. Они всегда понимают друг друга.
Во-вторых, почему коммунист Сергеев проникся человеческими чувствами к нам, белофинской семье? Для НКВД это было политикой уничтожения любых людей нееврейской нации (гоев). Русские военные фронтовики были другого мнения на этот счет. Они знали, что гражданские лица не являются врагами любому социально-политическому строю, как их ни старались политизировать жиды из НКВД. Он знал финнов, что не настолько они вредные люди, если им не сделать вреда. Зло порождает зло. А мы с матерью какое зло можем принести, если живем под надзором? Он знал, что мы находимся в беспомощном положении, а потому он проникся к нам чувством военной русской гуманности. Поэтому, видя нашу невинную безвыходность жизни, он взял мать на работу. Почему он назидал мать не болтать языком о себе и не водить «дружбы» со всякими глупыми бабами, в противном случае он просто выгонит мать с работы? Дело в том, что внегласно Главное управление НКВД в Москве дало указание местным горотделам и райотделам НКВД на местах принимать на работу и спецпереселенцев ввиду нехватки рабочей силы в военное время. Руководителям всяких организаций давалось устное указание на свое усмотрение принимать нас на неквалифицированные работы, отдельно давая рабочее задание от общей массы советских граждан с оплатой за работу. Работа, конечно, была «профессорская»: уборка всякой грязи, погрузка-разгрузка угля и мазута, кочегарами в котельных и т.п. Маме предстояла в частности такая работа: быть санитаркой в госпитале. Это значило убирать и мыть операционное помещение после операций и наводить чистоту, убирать старые гипсы и ампутированные конечности и части внутренних органов человеческого организма, а затем все это сжигать в кочегарке, мыть больничные палаты с ранеными, заменять у раненых «утки» и «судна», мыть «утки» и «судна» и ставить их на место, стирать в прачечной на машине постельное белье и нижнюю одежду и возвращать на место, убирать двор госпиталя от грязи и снега, таскать топливо и топить кочегарку. Работа эта была тяжелая, нудная, неблагодарная и низкооплачиваемая. Работать приходилось каждый день с шести утра до семи вечера. Маму оформили санитаркой и разнорабочей. Оклад у санитарки был 650 рублей плюс 50% оклада разнорабочей (400 рублей) плюс сверхурочные часы за переработку свыше 8 часов по закону. Итого у нее выходило 1350 рублей в месяц. Кроме этого давали ей «рабочую» продуктовую карточку, а мне «иждивенческую». По этим
карточкам мы отоваривали продукты питания в магазинах по госцене. Если нет такой карточки, то нужно продукты покупать на рынке по баснословным ценам, на которые денег у нас не было, хоть умирай с голоду.
Что полагалось на «рабочую карточку»? Хлеба 800 грамм в день, крупы и макарон 2 кг в месяц, жиров 800 грамм в месяц, килограмм сахара в месяц, овощей 10 кг в месяц, килограмм соли в месяц, 2 кг мяса и рыбы в месяц. По «иждивенческой» карточке мы получали 300 гр хлеба в день, полкило крупы и макарон в месяц, полкило сахара в месяц, 6 кг овощей в месяц, килограмм соли и столько же мяса-рыбы в месяц. Все остальное покупай на рынке у спекулянтов («коммерсантов»). Вот такие были нормы отпуска продуктов питания по карточкам для гражданского населения в Сибири в 1941–1944 гг. На базаре булка хлеба в 1 кг стоила 500 рублей, мясо 1000 рублей за кило. Ведро картошки – 800 руб. Русские советские граждане голодали, если не было своего огорода. А что уж говорить о нас «спецах», безработных. Мы вообще были обречены на голодную смерть. Нам никаких карточек не давали, если хоть один член семьи не работал нигде. Попробуй выжить. Кроме карточек нас с мамой в госпитале кормили хоть как-то. Иначе и на карточках нам было не прожить. А поэтому, хорошо нам было, когда мать взяли работать в госпиталь, иначе конец был бы нам. Без госпиталя даже с зарплатой 1350 рублей невозможно прожить было нам, даже имея скудные продуктовые карточки. Зарплата свободных людей в то время колебалась от 800 до 2500 рублей в месяц. За ведро картошки на базаре выменивали костюм, за булку хлеба плащ, а за бутылку водки (650-750 рублей поллитра) меняли пальто. Поэтому люди в тылу ели траву-лебеду и крапиву (варили супы), всякие травы, собирали мороженую картошку и пекли «драники» (лепешки из этой картошки) на воде.
Мама очень уставала. Она вставала очень рано и приходила уже поздно, еле успевала на последний паром через реку Томь. Приносила немного каши или картофельного пюре мне поесть, а сама от усталости падала в кровать спать, т.к. рано утром надо было снова вставать на работу. Видя трудности матери, я в возрасте 12 лет пошел ей на выручку. Я уже целый год по разрешению НКВД учился в 5-м классе советской школы. Учителя там были из нашей среды, «спецы». Я бросил школу, чтобы помочь матери на работе, иначе она могла бы заболеть и слечь. Детский труд по советским законам до 18 лет был запрещен. Поэтому я работал в том же госпитале неофициально, денег мне не платили. Мы вдвоем с мамой работали за ее одну зарплату, за карточки и питались в госпитале. Медицинское руководство не препятствовало нам в этом, и нарушений закона не было. Завтракали (чай и кусок хлеба, да немного каши), обедали (тарелка супа с кусочком мяса, картошка или каша с маленькой котлеткой или с кусочком рыбы, чай или компот), затем ужинали тем же, чем и завтракали. Иной раз давали по стакану молока. Вечером после ужина остатки пищи делили всему наемному персоналу безразлично. Хоть каждый получал один половник супа и половник каши или картофельного пюре. Перепадало и нам с мамой кое-что. За счет госпиталя мы и выжили.
В общем, все продукты питания уходили на фронт кормить армию, и разворовывались разными снабженцами и теми, кто их распределял. В результате этого продукты оказывались на рынке, а люди в тылу голодали. Хоть этих людей старались вылавливать и под военный трибунал отдавать, но слишком их было много. Многие из них были прикрыты от ответственности партийными органами ВКП(б). Попробуй эту сволочь уличить и обвинить в воровстве! Это будет клевета на ВКП(б). Так поэтому все видели и молчали, чтобы не обвинять коммунистов и не попасть в политическую «зону».
Честно говоря, в нашем положении мы были безмерно рады и этой работе. Хоть ели и не досыта, и не то, что нужно, но особого голода уже не испытывали. Спасибо русскому полковнику Сергееву В.Д. за это! Он нас с матерью спас от голодной смерти в тяжелые времена с конца 1941 по начало 1943 г. Благодаря ему мы остались жить на этом свете. В противном случае, мы бы могли закончить свои дни в конце 1941 г., так как на работу никуда не брали и продуктовых карточек и участков земли под огороды нам не давали. Питались чем попало. А так мы долго не протянули бы.
Почему полковник Сергеев так внушительно и строго назидал мою мать в том, чтобы она водила здесь поменьше женских дружб и меньше болтала о себе (кто она такая) вплоть до увольнения ее с работы? Чего он опасался, если есть указания политорганов о том, чтобы привлекать к работе даже «спецов» из-за нехватки рабочих рук в военное время? Его опасения были не напрасны. Человек он опытный и толковый. Он знает психологию людей и двусмысленную политику его большевистско-коммунистической партии. Он умный человек, эрудирован был политически и этически, он был культурным человеком. Не зря имел звание профессора медицины. Все-таки он воевал против нас, финнов, в Зимней войне. Поэтому он ценил благородство, честность и смелость финнов, а поэтому он проявил взаимное благородство к нам, вошел в наше положение. Поэтому он давал маме понять, чтобы она тоже была бы человеком и не подвела бы его под возможную неприятность по болтливости.
А дело заключалось в следующем. Хотя распоряжения и всякие указания от ЦК ВКП(б) об устройстве на работу всяких спецпереселенцев поступили в местные партийные органы ВКП(б), и с ними были ознакомлены в узком кругу все руководители крупных советских предприятий и
учреждений, но они объявлялись устно и держались в секрете от широкой публики. В связи с этим те партийные указания не были официальными, а доводились до сведения кому нужно устно только с ведома местных партийных бюро. А поэтому этими указаниями спекулировали как хотели. Хотя и были эти указания, но на работу брали только на тяжелую и грязную с дешевой оплатой труда, и работать «спецы» должны были только своими бригадами отдельно от общей массы работающих свободных граждан. На военные заводы, где более-менее хорошо платили, «спецов» ни в коем случае не брали даже на грязную работу. Разрешения эти были только для угольных шахт, химических и металлургических комбинатов, где нет военных цехов, на различные стройки, на железную дорогу, на разные погрузо-разгрузочные работы, в городские гаражи и цеха по ремонту автотранспорта, поездов и трамваев. В другие учреждения медицины, образования, в детские сады «спецов» брали на работу по усмотрению руководителя на неквалифицированный труд по уборке территорий и помещений с выдачей зарплаты и продуктовых карточек, как и свободным работающим гражданам. Этим воспользовался и Сергеев, и никакой свободной инициативы он особо не проявил в нарушение этих указаний. Госпиталь с ранеными – это дело его усмотрения, а поэтому он принял работать мою мать, согласно партийным указаниям с мерами предосторожности, и не сделал при этом никаких отступлений от распоряжений. Чего же он тогда боялся?
Но дело заключалось в другом, а именно: если руководитель принимал на работу «спецов», и после приема на работу их в общем коллективе работающих возникали конфликты между «спецами» и полноправными гражданами (не по вине «спецов», разумеется, а делали провокации советские свободные работники), то таким руководителям делались политические внушения о неправильном распределении и руководстве людьми, чтобы сбросить с себя вину именно на руководителя в том, что он не сумел разделить «спецов» от работающих свободных, и тем самым создал конфликтную ситуацию. В этом случае всех «спецов» тогда увольняли откуда угодно. Вот почему большевики всех рангов ВКП(б) делали эти указания устно. Это была их несостоятельная бл…кая предательская политика, чтобы перевалить вину с коммунистов на «стрелочников» (руководителей предприятий и учреждений), а заодно и обвинить «спецов» в инициативе конфликтов для более жесткого их наказания (совершенно не по их вине) силами горотдела НКВД (переселить в более глухое захолустное место, чтобы «спец» там быстрее закончил свои дни).
А здесь, тем более, военный госпиталь с политизированными ранеными фанатиками и медперсоналом. Поэтому Сергеев строго предупреждал мою мать в предельной осторожности, чтобы она выполняла свою работу молча, и не имела бы никаких ненужных контактов ни с ранеными, ни с медперсоналом, ни со свободными вольнонаемными работниками. В противном случае Сергееву не хотелось лишних замечаний и партийных внушений. Горотдел НКВД возможно знал о работе нас в госпитале, но если к ним пришел бы письменный сигнал об этом, то они подошли бы к нам более строго. А если дойдет слух хотя бы до Сергеева, то он вынужден будет уволить нас во избежание неприятных для него партийных разговоров. Ему это было не нужно.
Я полагаю, что Сергеев поступал объективно и правильно, так как при такой большевистской бл…кой строгости не нужно быть дураками, а нужно продумывать каждый свой шаг. Иначе неприятность нам не только от Сергеева, но и поднадзорная от НКВД, где нас они вправе назвать дураками. Чего заслужили, то и получили, впредь умнее будете.
К тому же сказать, что и мама сама не испытывала желания работать вместе со свободными. Это лишние вопросы, склоки и провокации. Для них мы были «фашисты» так же как и немцы. От этих сибирских свободных дикарей можно было ожидать всего, чего угодно в наш адрес. Они были внушены против нас советской коммунистической пропагандой и ненавидели всех прибалтов, финнов и поляков. Они были просто неотесанное глупое быдло и дурные до невозможности. Они часто получали похоронные письма со всех фронтов советско-германских военных действий и были злы до ужаса. Не дай Бог, если такую «похоронку» они получат с Северо-Западного или с Карельского фронта, то они бы разорвали нас обоих с матерью. Поэтому мать не контачила с ними. Сергеев как сошелся во мнениях с матерью, и предостерегающе ее назидал на этот счет по-человечески.
Тем более, еще большую опасность представляли наши контакты с ранеными. В основном все они прибыли в этот госпиталь со сталинградского фронта, где была очень плохая обстановка для Красной Армии. Среди них было много людей, перенесших всякие ампутации и ставших калеками. Эти люди были злы на свою судьбу и на всех, и на все из-за зависти на полноценность людей по всякому пустяковому поводу и вообще без повода. Они были просто идиоты, страшнее дураков. От этих инвалидов-идиотов, от их бессильной злобы можно было ожидать всяких непредсказуемых сюрпризов, вплоть до увечья. Что с идиота взять?
Среди них было и много командиров всяких рангов, и все они коммунисты (беспартийные командиры в Красной Армии не допускались до командования людьми, а поэтому кого назначали в окопах на фронтах вместо погибшего командира, то его автоматически принимали в члены ВКП(б) и он становился уже идейным фанатиком-коммунистом). Если эта публика узнает, что моя мать финка
по национальности, то ее могут в палате раненые костылем ударить или по голове графином. Могут даже изувечить. Мы и так бесправны, не хватало нам этого к нашему положению. Кто ее тогда вылечит? Откуда она получит медпомощь? Если этого не сделают раненые, так это могут сделать «идейные коммунисты». Для них мы были «фашисты», невзирая ни на что: политики ли мы, командиры или вообще простые смертные люди. Нас тоже относили к «фашистам» вместе с немцами, и даже мирные высланные прибалты и западные украинцы были для них «фашистами». Они были так идейно внушены всякими выскочками из ВКП(б). Поэтому мы соблюдали предельную осторожность и избегали всяких тесных контактов как с ранеными, так и со свободными вольнонаемными. В случае хулиганского эксцесса с их стороны что было с них взять? Поэтому мы старались держаться как можно дальше от всех русских дураков. В то время в Советском Союзе дураков было сплошь и рядом на каждом шагу и все были внушены пропагандой против нас. А дураков в России хватает и в наше время: их не сеют и не пашут, они сами рождаются и вылазят на свет Божий как мухи.
Скажу прямо, если было бы где нам найти кусок хлеба в другой обстановке, то мы не пошли бы работать под страх и риск в этот госпиталь. Голод принудил нас. Поэтому мы ели такой горький и страшный хлеб в обществе карьеристов, идиотов и дураков. Мы очень боялись их, но не умирать же нам от голода. Вот и приходилось нам «ловчить», приспосабливаться и унижаться перед этим быдлом умом недалеким. Иначе выхода нам не было. Нас кормили там и деньги маме платили 2 раза в месяц. Кушать и деньги получать мы приходили одни из последних, чтобы к нам было меньше вопросов и попыток знакомства, чтобы меньше мелькать на глазах у всех любопытных. В случае необходимости наши разговоры были по обязанности о работе, о здоровье и о погоде. Деньги платила кассир в присутствии нашего завхоза (распорядителя работ) по выписанному матери пропуску внутрь госпиталя. Еду вечером, после ужина мы получали также по пропуску, и обедали по пропуску.
Завхоз, сестра-хозяйка и кое-кто нас звали «Аня» (вместо Айно), а меня «Толя» или «Толик» (вместо Тойво). Фамилию Курикка сибиряки не знали и не имели понятия, чья она. Они не знали финского языка и смысла в ней не улавливали. Это могли знать только сведущие эрудированные люди. Для простых людей фамилию Курикка можно квалифицировать как украинскую, еврейскую или мордовскую, или удмурдскую, можно и как белорусскую. Все равно они были бестолковые и непросвещенные, и ни бельмеса не знали. Знал только Сергеев и НКВД (не знаю как). На попытки разговора с мамой всяких любопытных она отвечала: «Если что надо, говорите что, иначе у меня нет времени болтать, работы много!» После работы любопытным отвечала в духе, что она сильно устала и хочет отдохнуть, не до разговоров. И в отношении раненых почти также, но более корректно, с улыбкой. Лучше быть невеждой, чем дурой и навлечь на себя ненужную «секу», всякие склоки и подозрения.
По-видимому Сергеев имел договоренность с горотделом НКВД, а посему НКВД на очередных отметках у них нас не беспокоил. Других «спецов» принуждали и обязывали вступать в «Трудовую армию» (каторжный труд на железной дороге, на угольных шахтах, в коммунальном хозяйстве, на химических заводах и в колхозах). Но мы держались все равно замкнуто, иначе нельзя было. Продуктовые карточки выдавал нам на следующий месяц завхоз с кассиром после аванса вместе с деньгами по ведомости, подписанной Сергеевым. А вся наша осторожность зависела от нас самих. Нам разрешили жить прямо в госпитальной кочегарке в дровяном чулане, чтобы не ездить домой через весь город на Островскую площадку, так как мы приезжали поздно и вставали рано. Просила об этом мама, и ей, с ведома Сергеева, разрешили занять чуланчик для сушки дров, в котором отгородили несколько квадратных метров для жилья и принесли старые кровати, стол и стулья и посуду для варки пищи. Ездили домой только на воскресенье, и то ненадолго, проверить целы ли наши вещи. Умывались в прачечной и в своем рукомойнике, а полностью мылись в госпитале поздно вечером, когда раненые спали. Я лично молча менял «утки» и «судна» у них, собирал грязное постельное белье, и уносил от них письма на родину в ящик почтовый. И больше никаких дел я с ними не имел, если только напишу письмо под диктовку раненого и отнесу в почтовый ящик от него.
Перед устройством на работу в госпиталь мы с мамой уже довольно прилично разговаривали по-русски, у мамы кое-где еще был акцент, а я говорил уже без акцента. Невольно мы начали изучать язык еще в Аласяйниё, а за два с половиной года в Сибири мы овладели им в совершенстве. Русские только не могли догадаться и понять акцент мамы (финский язык в Сибири никто не слышал, а слышали только немецкую, украинскую и татарскую речь). Это нам очень помогло ориентироваться и скрывать себя среди русских. Впоследствии, живя в Сибири, мы с мамой так усовершенствовали народный русский язык вместе с жаргоном и матерками, что забыли и свой родной финский. Причина была еще и в том, что разговаривать по-фински было там не с кем. До второго своего замужества мама разговаривала со мной по-фински, но с появлением ее нового мужа в нашей семье прекратился наш родной язык. Поэтому, уважаемая госпожа Министр Обороны, я побоялся написать Вам свое
обращение по-фински, и вынужден писать Вам по-русски в надежде на эрудированных переводчиков во вверенном Вам Министерстве.
Конечно, этот госпиталь нам достался не от хорошей жизни, но хоть как-то спас нас от голодной смерти. Русские свободные люди испытывали жизнь в это время чуть лучше нас, они были хоть не под надзором, а голодали также как и мы «спецы». Кроме этого госпиталь изменил нашу жизнь и помог нам с мамой уйти из-под надзора НКВД, стать свободными людьми и стать мнимыми «русскими» (по другим документам, разумеется). Как такое могло случиться? От НКВД уходить было очень опасно, и почти невозможно, а мы смогли. Поэтому я до сего времени русский. Как мы такое дело могли осуществить? Я живу в России, время и политическая обстановка в стране непредсказуемая, и неизвестно какая политическая сила придет к власти завтра. Поэтому я попрошу у Вас извинения, но при всем моем уважении к Вам, я остерегаюсь излагать письменно то, как мы стали «русскими». Я могу с удовольствием изложить все это в Финляндии до крайних мелочей, но письмо к Вам пойдет через посредство, через границу и таможню, где меня запросто могут взять «на крючок» (на заметку) и передать в ФСБ и в МВД России, чего бы я очень не желал. Осторожность нужна везде и в любом деле. В Сибири в таком случае говорят: «Береженого Бог бережет, а не береженого – конвой стережет». Мне уже исполнилось 68 лет (по русскому паспорту). Возможно, другая власть конвоем меня уже стеречь не будет, а выслать из Петербурга «на 101-й километр» на старости лет вполне могут. Ну а «101-й километр» у нас большой: он включает в себя Урал, Западную и Восточную Сибирь, Колыму, Чукотку, Камчатку, Бурятские степи и Амурскую тайгу бесконечную. Кончается этот «101-й километр» уже в Беринговом проливе (нейтраль, а там дальше за ним американская Аляска). К великому несчастью моему, я на этом «101-м километре» прожил целых 37 лет. Уж очень не хочется на старости лет снова оказаться там, а хочется хотя бы умереть в цивилизованном месте. Поэтому я очень осторожничаю. Я надеюсь, что Ваше Превосходительство оценит меня объективно и правильно. Вкратце я могу пояснить Вам кое-что. Пожалуйста не подумайте, что после этого я не остался финном, а стал предателем нации. Финном я был и остался. «Sissu» – как сказал я своим последним солдатам в марте 1940 года. Поверьте, нужно было выжить нам с мамой и не подвести хороших русских людей, которые помогли нам выжить. Поэтому мы стали «русскими» до сего дня, по документам, а не душой, разумеется.
Моя мама была довольно привлекательна на внешность. Видя то, что она работает в госпитале с подростком (со мной) один русский раненый фронтовик сталинградского фронта старший лейтенант коммунист Строгов Никита Иванович сделал умозаключение, что моя мать не имеет мужа и недурна внешностью. Он начал заводить с ней контакты. Старший лейтенант – это советское воинское офицерское звание. В финской армии такого звания нет, за лейтенантом следующее звание капитан (kapteeni). Мама сначала ему не доверяла и думала, что это провокация с целью узнать, кто она такая. Мама грубила ему и не подпускала к себе и отходила от него. Но он оказался назойливый и добился разговора с мамой. Он серьезно кинул глаз на мою мать, да и сам был довольно симпатичен внешностью.
В то время, в конце 1942 года, наступил переломный момент на советско-германском фронте. Русские выиграли сталинградскую битву, окружили и пленили группу армий фельдмаршала Паулюса и перешли в наступление, начали изгонять немцев с оккупированной части России. Фронт начал отходить на Запад. Потребность расположения военных госпиталей в Сибири отпала и их начали постепенно расформировывать и перебазировать в предуральскую часть России. Разговор об этом уже зашел и в госпитале города Сталинска. Даже шел разговор о том, что всех раненых этого госпиталя долечат, всех вольнонаемных уволят, а ответственный медперсонал уедет в распоряжение Военного Комиссариата Обороны. Мама тоже была в курсе дела, а поэтому она уже особенно и не остерегалась почти никого, но и контакты ни с кем не заводила. Наступила новогодняя ночь 1943 года. Днем все работники госпиталя навели марафет и чистоту в помещениях, на дворе и где могли. Сменили все постельное белье и прочее, провели все процедуры и перевязки раненым и одели в чистую одежду. Всех пригласили на новогодний ужин и разрешили всем понемногу алкоголя в честь успехов Красной Армии и в честь Нового Года. Пригласили на ужин и нас с мамой. Ужин сообразили прекрасный: много было кондитерских сладостей, были и мясные блюда, было все сытно. Отказаться мы не могли, так как все радовались крупному советскому наступлению (откажись мы, так загремели бы «под фанфары» по политической линии в «зону» навечно). Мы хоть прекрасно, сытно и вкусно поужинали, а маму даже принудили выпить водки за успехи Красной Армии (попробуй не выпить за это, – изобьют).
Затем начальник госпиталя В.Д. Сергеев и главный врач (забыл его фамилию) предложили всему медицинскому составу и вольнонаемному персоналу пойти домой, привести себя в порядок, сделать домашние дела, а вечером в 23 часа всем вернуться с детьми, послушать новогоднее поздравление Сталина и провести встречу Нового Года с ранеными, поддержать их морально. Были приглашены местные артисты ТЮЗа и театра, солисты местной филармонии. Приглашены были даже школьники.
Мы думали идти или не идти на ночную встречу Нового 1943 Года. Решили, что принять участие надо, тем более будет выступать по радио сам Сталин, его слово редкое и ценилось на вес золота. Попробуй не принять участия в этой ночи!
Домой к себе мы не пошли переодеваться, у нас все было принесено в госпиталь, что из одежды и обуви было ценное. Помылись, привели себя в порядок после обхода неходящих раненых, и главврач назначил дежурный персонал на ночь на всякий непредвиденный случай. Он сам был в дежурстве и включил нас с мамой помочь, если что случиться ночью и днем 1 января 1943 года. Оплату обещал в двойном размере. Мама согласилась, так как деньги были нам крайне нужны. Он включил маму в список медицинского персонала санитаркой и в ведомость для оплаты деньгами и дополнительными продуктами. Вскоре собралось большинство приглашенных людей и дети. Установили и подключили в палатах и в зале заседаний репродукторы и ждали выступлений членов политбюро ЦК ВКП(б) Молотова, Калинина, Ворошилова и самого Сталина. Выступления первых трех были одобрены лишь криками «Ура!». После выступления Сталина творилось фанатическое безумие. Крики «Ура товарищу Сталину!» Аплодисменты. «Пусть сильная мудрость товарища Сталина укрепит нас и вдохновит изгнать и разгромить всех наших врагов!» «Мы разгромим и добьем фашистского зверя в его же логове!» После поздравления всего народа Сталиным с Новым победоносным 1943 Годом все кричали: «Да здравствует наш мудрый отец, учитель и вдохновитель наших побед, товарищ Сталин!», «Спасибо тебе, товарищ Сталин, за Новый Год наших побед!», «С Новым Годом тебя, товарищ Сталин!», «Долгих лет жизни тебе, товарищ Сталин!», «Да здравствует товарищ Сталин!», «Слава товарищу Сталину!». После всех криков и аплодисментов спели партийный гимн «Интернационал». Мы с мамой аплодировали (иначе нельзя), а гимна «Интернационал» не знали, но в такт подвывали, иначе тоже нельзя – заподозрят нехорошее и нам будет плохо. Русские говорят: «Если попал к волкам в становище, значит по-волчьи и вой. Иначе разорвут тебя». Вот так у них было.
После поздравления Сталина оставалось до Нового Года где-то около 7 минут. Предложили всему персоналу и раненым пойти быстро в столовую. Быстро принесли ящики с шампанским и легкой закуской, пошли в палаты к лежачим раненым и ждали у них боя кремлевских часов о Новом Годе. Затем вскрыли «шампань». Затем поздравили бокалами с шампанским лежачих раненых и выпили с ними. Поддержали их морально. К ним пришли потом школьники и артисты, а мы с мамой ушли в столовую вместе с другими медиками встречать Новый Год. Мы сидели за столами с другими ранеными и вольнонаемными и беседовали. Все рассказывали о себе и шутили. Вот тут-то и настало для мамы настоящее испытание на сообразительность и на выход из трудного положения. За одним столом с нами был и Строгов Н.И. Мама его не отгоняла и не грубила с ним, а любезно беседовала. Все-таки в новогоднюю ночь грех Божий конфузить человека. Маму попросили рассказать о том, где воюет ее муж и немного о себе. Как тут быть? Как вывернутся от неудобных вопросов? Мама изобретательно ответила так: «Воюет на Карельском перешейке в районе поселка Перккиярви. Писал, что им очень тяжело и отбивают атаки превосходящих сил врага. «Останусь жив или нет, не знаю. Береги сына». Потом она сказала, что больше от него писем не было и она не знает где он и что с ним. До окружающих не дошло, о какой войне идет речь. Не дошло до их сознания и то, какого врага превосходящие силы отбивает ее муж. Мама по сути дела рассказала им всю правду, но они так и не поняли какой войны это были события. Раненые задали ей вопрос в какой части воюет ее муж. Мама ответила, что ей это неизвестно, очевидно некогда было писать о подробностях, что успел, то и написал.
Некоторые раненые начали судачить о том, что там финский фронт и что финны создавали против наших соединений численное превосходство в 4-5 раз и прорывали нашу оборону. Много наших попало к ним в окружение в Карелии и на Карельском перешейке. Мол, действительно там было очень трудно нашим соединениям против финнов. Другие вояки начали поддакивать. Тогда мама тихо и вежливо сказала всем: «Неужели никому еще не надоела война, что мы и в Новый Год говорим о ней? Давайте поговорим о чем-нибудь повеселей и споем песни». Поддержал ее и Строгов, он тоже сказал: «Правду говорит Аня. Что не навоевались еще что ли? Даже в Новый Год воюем за столом. Давайте-ка лучше выпьем водочки, анекдоты расскажем, и песни попоем и потанцуем». Все согласились, разлили водку в стопки и выпили. Таким образом, мама ускользнула от неудобных вопросов о себе. Затем начались нецензурные анекдоты. Меня мама отослала к детям к большой наряженной елке, а взрослые еще выпили и запели фронтовые песни. Затем на середину столовой вышел главный врач и объявил время всяких процедур и уколов и прочитал список раненых, кому нужно было принять процедуры. Всему назначенному дежурному медперсоналу и санитаркам попросил одеть халаты и тоже подняться в палаты и в процедурную и заняться ранеными. Ходячим раненым сказал, чтобы много водки лежачим раненым не наливали, а только по стопке, чтобы они не опьянели и не затеяли скандала и драк. Медперсоналу приказал проследить за этим строго.
Это был необходимый перерыв для всех на час, чтобы провести лечение и присмотреть за ранеными. После процедур желающие вернулись за столики, и пошли в актовый зал слушать концерт
артистов и школьников. Некоторые раненые остались с лежачими и украдкой с ними пили водку. Мы посидели и послушали артистов. Потом мама оставила меня слушать концерт, а сама уединилась со Строговым Н.И. поговорить о делах жизненных с ним. В эту ночь на 1 января 1943 года наступил у нас с матерью переломный момент в нашей жизненной судьбе к лучшему. Как все неожиданно и приятно случилось.
Мать и Строгов уединились так, что особо они не привлекали внимания к себе никого. Между ними состоялся плотный и обстоятельный разговор о жизни обоих. Он сделал предложение моей матери быть его женой, а меня он усыновит. Мать ему особо не доверяла и ответила в таком ключе: «Ты, Никит, офицер советской армии, коммунист. Ты даже не знаешь о том, кто мы с сыном, а хочешь, чтобы я была твоим спутником в жизни. Не боишься ты этого? Что тебе за нужда?» Он ей ответил примерно так: «Я бывший чекист (сотрудник «ЧК» Ежова), и у меня на таких как ты глаз наметан. Я служил в «ЧК» три года до образования НКВД после ликвидации «ЧК» в 1936 году. Ты являешься «спецпереселенкой», но чьей, не знаю: польской или какой-то прибалтийской (осенью 1940 г. после оккупации Советским Союзом всех Прибалтийских государств, Западной и Закарпатской Украины, Западной Белоруссии и Приднестровской Бессарабии почти все средне-зажиточное население этих государств было выслано в Сибирь как «враги народа»). Тебя выдает акцент, похожий на эстонский или польский. Потом ты ведешь замкнутую жизнь и уходишь от всех разговоров, чего-то боишься. Возможно того, чтобы о тебе здесь не узнали ничего. Я понимаю тебя и твои трудности жизни, не от доброй жизни ты работаешь с нами. Но меня ты можешь не остерегаться, я тебя не выдам, так как ты нужна мне и не хочу тебе зла, тебе и так тяжело здесь с сыном. Если бы мне нужно вычислить тебя, то я бы сделал это 10 раз. Стоило бы только мне «стукнуть» куда следует (в НКВД, разумеется), и тебя бы здесь не было.
Это, конечно, был вполне серьезный и обоснованный разговор и у мамы «козырей» против никаких не было. Ее «раскололи» уже или «расколят» из принципа. Она тогда призналась Строгову в том, что она «спец», финка с Карельского перешейка и выслана в Сибирь в августе 1940 года. Мать усекла, что имеет дело с бывшим чекистом и коммунистом и сделала вывод, что идти ей в «несознанку» это пустой номер и «несознанка» не пролезет с чекистом. Уж он то знает, как «расколоть» мать, и если захочет, то «расколет» ее в НКВД в два счета. Тогда она решила рассказать ему все честно кто мы с ней, так лучше будет.
Мать только спросила Строгова о том, честный ли он человек и можно ли ему доверится? Он ей ответил, что он хотя и коммунист, но фронтовик-офицер и уже стал инвалид, а фронтовики всегда добрые к людям и подлецов среди них нет. К тому же зачем ему все подлости, та к как ему инвалиду уже ничего не дадут. Сказал ей о том, что мать может спокойно доверится ему, хотя он и коммунист.
Тогда мать попросила Строгова: «Никит, ты прав, но ты русский человек и, вероятно, твоя мать крестила тебя в вашей православной христианской церкви. Так я, как женщина, и как мать, прошу тебя не выдавай нас с сыном никому. Пожалей его детство, он только жизнь начинает». Потом добавила: «Хотя ты и коммунист, но не забывай пожалуйста, что ты еще и христианин, и родители водили тебя в церковь учить добру человеческому. Мы оба с тобой христиане, хотя и разного толка. Я протестантка-лютеранка, а ты православный, но мы какие ни есть, а христиане». Он ей сказал: «Знаю и не забываю о том, что Бог меня наказал инвалидностью и накажет еще полностью, если я подведу тебя, Нюсюна. Можешь положиться на меня полностью и верить мне, как христианину». Тогда мать рассказала ему все честно, кто мы такие. Также рассказала ему о нашем отце и где он не знаем, и о том, что отец наш белофинский солдат корпуса Эквиста и вестей о нем нет. Кроме этого она рассказала ему о выборгском судилище выслать нас в Сибирь, и как помогли в этом наши финские «Мурки» (красные предатели). Рассказали и о том, что мы сейчас переживаем и почему работаем в госпитале у Сергеева. У мамы при этом появились слезы. Строгов ее успокоил: «Нюсюна, не расстраивайся, ибо сейчас Новый Год и нужно радоваться, а ты плачешь, все равно слезами горю не поможешь, а нужно думать без слез, как быть дальше, но только не в эту новогоднюю ночь. По своему опыту я скажу, что все твои красные финские холуи будут тоже в Сибири в свое время. Тебя выслали под надзор НКВД, так как ты простая баба, в политике не разбиралась и ничего не знала. Их арестуют и заключат в политические концлагеря, потому что они много знают и, возможно, их там заживо сгноят. А все обвинения против тебя отметаются: и за мужа, и за все прочее. Тебя выслали за то, что ты не захотела стать стукачом в НКВД, а поэтому тебя обвинили в нелояльности к советской власти. За что-то надо было тебя обвинить. Вот тебя на этих соплях обвинили и выслали. Не горюй, все твои красные финские суки получат свой концлагерь. Вы есть все финны и вам никому не доверяют, ни красным, ни белым, ни серо-буро-малиновым. Русские вас всех считают одинаковыми подлюками, какие бы вы не были. Не обижайся, пожалуйста, за такое честное признание на меня». Мама даже удивилась, будто бы он все знал. Впоследствии именно было так со всеми финнами, как он ей говорил. Будто бы он пророк.
Потом Строгов засмеялся и похвалил маму за то, как она ответила про своего мужа: «Молодец, Нюсюна, за такую находчивость за новогодним столом, дерзко и смело. Попробуй догадаться! Ведь надо же так – рассказать правду, но так, что я, чекист, и тоже не «додул» о какой войне ты рассказала. Все мы подумали, что речь шла о финском наступлении летом-осенью 1941 года, а не о «линии Маннергейма» в 1940 г. Это же не всякому придет в голову так искусно рассказать. Ну, ей Богу, кто тебя проведет, то три дня не проживет. Наверняка уж где ты побудешь, то там и еврею делать нечего». Потом он уже громко смеялся и добавил: «Ведь это же надо так рассказать, будто бы речь шла о нашем советском бойце, а не о белофинском солдате. Ну, прямо-таки ты молодчина, Нюсюна. Я раньше немного догадывался о тебе, что ты спецпереселенка, но не мог понять чья. Когда тебя начали прижимать вопросами, ты стала увертываться от них. Я понял, что ты неглупая женщина и решил помочь тебе и отвлек от всех вопросов, сказав, что не место им сейчас. Не всем и обо всем положено знать, тем более всяким дуракам. Откуда у тебя такой дар? Даже удивительно».
Мать, конечно, не сказала ему о том, что она была финским курьером «Серпы» и была в их агентуре. Это было уже лишнее, она могла бы перестараться. Она ответила так ему: «Когда волк есть захочет, то голодный он додумается до всяких хитростей и поест. Так и меня голод заставляет питаться, как только смогу подумать, чтобы быть сытой». Они вместе посмеялись и мать попросила Строгова рассказать хоть немного о себе и как он думает жить дальше. О том, что он так не лестно отозвался о финнах, то моя мать сказала ему о том, что не все финны такие бляди сплошь, но есть и много их, особенно состоятельных и жадных к деньгам, а в основном большинство нас это трудящийся народ и верит в бога и человека не обидят. А что нам русские не доверяют, то не доверяют только состоятельным людям, а из-за них и простые хуторяне страдают. Нужно тоже хорошо разбираться в финнах, а там будет видно кому доверить, кому нет. У вас русских блядей еще больше, чем у нас, но тем не менее, они у вас в почете и все ходят начальниками. Он вообще тогда проник к ней уважением и спросил ее: «Нюсюна, ты рассказала о себе честно и взяла с меня честное слова, что я не выдам тебя. Я тебе кое-что расскажу о себе, об этом никому. Это нельзя знать никому».
Они договорились, что между ними и даже мыши не пробежит. Тогда Строгов начал ей рассказывать о себе. Он рассказал ей о том, что его простого крестьянского парня Тамбовской области призвали служить в срочную службу в РККА по воинской повинности. После нескольких месяцев службы пришла разнарядка командиру их него полка отобрать людей направить в распоряжение «ЧК» за счет службы в строевых соединениях РККА. В это число был откомандирован и рядовой Строгов Н.В. в распоряжение «ЧК».
Воинскую строевую службу они в «ЧК» не проходили, а их распределили в различные оперативные группы арестовывать людей, охранять их во время следствия и по приговору «ЧК» расстреливать. Расстрелами занимались другие оперативные групп, а Строгов Н.И. занимался арестами и конвоем арестованных (таково было назначение их молодой и неопытной в психологическом отношении группы). Таким образом, Строгов стал чекистом. Им объяснили то, что они проходят воинскую службу по уставу РККА, и что отказ от такой службы расценивается, как отказ от РККА с последующим военно-полевым судом под расстрел, как дезертира из РККА по уставу. Всякий чекист обязан был выполнять приказы начальства как солдат РККА. Они, дескать, находятся на в РККА, а службы в «ЧК» нет, есть только общая РККА. Они все это понимали, но они были подневольные люди, и что они могли сделать с уставам РККА. На самом же деле в «ЧК» все было не так и все было не то, чего требовала армия. Они были только исполнителями и палачами, даже инквизиторами (занимались пытками избиением людей и глумлением на следственных познаниях). Все это с армией не имело ничего общего. Чекисты были совсем другие люди. Это были холуи и блюстители большевистко-еврейской власти.
В армии хоть был срок службы 3 года, а потом лети белым лебедем свободно куда хочешь и делай что хочешь, никто тебе не указ. В «ЧК» срока службы не было и от туда никого не демобилизовывали, и по доброму от туда ни кто не уходил. От туда уходили только в небесный дом, или доходили до сумасшествия, и тех сначала признавали неполноценными, комиссовали, а потом «лечили» в психушках и «долечивали» до смерти, т.к. они много знали. Их боялись за то, что в порыве психического обострения они проговорятся о многом. Так что из «ЧК» выхода не было никому, их просто убирали, причем всеми способами.
Группа молодых чекистов получала ордер на арест и приказ арестовать того или иного, или всю семью в целом и откомандировать в управления «ЧК» (чрезвычайная политкомиссия) или чрезвычайка. В таких группах был Строгов Н.И. В их задачу входило: перестрелка при задержании, задержание, изъятие оружия и конвой живьем. Работа была очень опасная, и они шли на арест группой 6-8 человек против одного целой группы. Кого они арестовывали? Всех нелояльных к советской власти: уголовных бандитов, спекулянтов, попов, семьи бывших белогвардейцев, политически бывших участников всяких бандитов против советской власти (туда входили антоновцы,
махновцы, белые разрозненные бандиты казаки и кулацкие бандиты). Кроме этих арестованных кроме этих арестовывали всех выходцев из дворян, прежнюю интеллигенцию, и всех прочих рядовых людей, кто скажет не лестно о советском строе по пьянке и будет на него донос в «ЧК». Чекисты по ордеру брали всех, хоть родного отца с матерью, брата, сестру, даже прочих родственников. Пощады не было к «врагам революции» хоть он тебе родственник, и чекист не имел права ходатайствовать за него иначе он будет его сподвижник и ответит перед своим «ЧК» тоже.
А донос на родственника чекиста мог быть ложным и бездоказательным, а по простому сведению счетов или вообще клеветой на родственников. Чекисты даже не знали о том, по какой вине человека арестовывают. Им этого знать было не положено. Их дело: получить ордер на арест и выполнить приказ руководства местной организации «ЧК». И все. И никаких возражений.
Руководил «ЧК» некий Ежов, русский. Он был ставленником правой руки В.И. Ленина еврея Льва Троцкого. Это его псевдоним. На самом деле он чистокровный еврей-жид Лев Давыдович Бронштейн. Этот Троцкий давал указания русскому Ежову, а тот приводил еврейские указания в действие по уничтожению всего русского народа и неугодных Троцкому людей. Все заместители Ежова были евреи. Вот такое «ЧК». Строгов рассказывал маме ужасные вещи. Они арестовывают человека, а тот прощается с женой и детьми мал мала меньше. Жена плачет и катается в ногах у чекистов и молит их не забирать их кормильца, что все пропадут без него. Чекисты сами смотрят и чутьем чувствуют, что человек ни в чем не виноват, но отворачивают глаза и лица, у самих вот-вот возникнут слезы и комок к горлу подкатывается, глядя на детей. Потом сдавленным голосом отвечают, что у них приказ и ничего они сделать не могут, в «ЧК» разберутся. И уводят арестованного от плачущих детей и от жены. Он говорил о том, что охотнее они смело и без пощады выходили на перестрелки со всякими бандитами, чем ехать арестовывать по указанному делу. Людей жалко, а поделать ничего не можем, иначе нас самих арестуют.
Настроение у них, молодых чекистов, было не блестящим. Они уже проявляли ропот. Они напрямую уже начали поговаривать о том, что у них срок службы в РККА уже давно кончился, а мы все еще в армии, и в «ЧК». Мы, дескать, не призваны заниматься арестами последних кормильцев многочисленных семей. Прямо уже говорили, что сегодня мы арестовываем людей и конвоируем их, а завтра нас уже заставят избивать и увечить людей под признание на допросах, а послезавтра мы уже будем расстреливать этих безоружных отцов семейства. И все это будет служба в РККА? Нас не для этого призывали служить в РККА, а обучаться защищать советское отечество от внешних военных врагов, но не русских своих людей арестовывать незнамо за что.
Местные руководители «ЧК» (евреи почти все), видя недовольство русских чекистов боялись им угрожать расправой в открытую, так как чекисты были при оружии. Они начали брать их пропагандой в том, что у советской власти много еще врагов внутри и задача «ЧК» обезвредить этих врагов. На фронтах врагов видишь и воюешь с ними в открытую, а в стране пока еще тоже фронт, но невидимый. Так кто же будет воевать на внутреннем фронте против врагов социалистической революции и советской власти? Кто же? Мы? Одно руководство? Для этого вас и призвали в «ЧК» помочь нам, а вы поддались на агитацию врагов советской власти. Вы будете сохранять советскую власть внутри страны, сколько потребуется. С теми, кто недоволен службой в «ЧК», мы впредь будем разговаривать силой армейского устава РККА со всей строгостью, языком ревтрибунала и не допустим дезорганизации военной дисциплины в РККА.
Он рассказывал даже о том, что находились некоторые молодые чекисты, смельчаки, которые выражали свое недовольство командованию местных «ЧК» в открытую на собраниях. Они прямо высказывались о том, что пусть не пускают нам пыль в глаза, что мы находимся в рядах РККА, нам пора уже всем домой, а нас держат в «ЧК» непонятно зачем. Нас не в «ЧК» призывали, а служить в строевых частях армии. Говорили прямо, что мы бойцы Рабоче-Крестьянской Красной Армии, а не полицейские, не костоломы и не палачи. В Уставе Красной Армии этого нигде нет, чтобы мы применяли оружие против безоружных людей. Для этого есть всякие политические органы и милиция, а не мы, насильно. Наше дело обучиться военному искусству и защищать свою родину с оружием в руках от внешних врагов как солдаты, а не быть палачами мирных граждан. Мы тоже уже кое в чем начали разбираться для чего и для кого мы проходили такую бессрочную и грязную службу. Другие чекисты их хором и дружно поддерживали, тоже выкрикивали о том, что хватит их уже обманывать и использовать в политических целях. Но эти выкрики были вразнобой и все проходило сумбурно, как в толпе на базаре.
Всех таких крикунов брали на заметку под карандаш. А потом они один по одному тайком исчезали. Они были чьими-то друзьями и знакомыми других чекистов, и о них спрашивали командиры. Тем отвечали, что будто их перевели куда-то в другое место, а на самом деле их тайно, тихо и молча ликвидировали неизвестно где. Вот такие были дела. Поэтому чекисты не поднимали никаких бунтов, они знали, что их подавят превосходящей силой армии, а отдельные выступления кончались таким
исходом. Поэтому чекисты были бессильны и молча исполняли то, что им будет приказано. Так было у иудейского соратника Ежова.
Когда мать послушала рассказы Строгова, то она даже ужаснулась. Ведь даже не жалели своих же чекистов, а где уж там жалеть ее. Потом она попросила Строгова рассказать о том, как он вышел из «ЧК» и как остался жив. Он ей рассказал, что много оперативных чекистов хотело уйти в армейские соединения и пытались писать рапорта в Наркомат Обороны СССР, чтобы их Наркомат отозвал бы из «ЧК» и распределил бы на службу в армию. Но это оказалось невозможным, так как все обращения проходили через Ежова и его подручных. До Наркомата Обороны ничего не доходило, а авторов затем тихо убирали. Все было бесполезно. Троцкий с Ежовым все держали под контролем до мелочей. Начались убийства крупных политических деятелей СССР. В Ленинграде был убит Киров, в Самаре отравили Куйбышева, во Владикавказе убили Серго Орджоникидзе. Все «ЧК» СССР подняли на ноги по поиску убийц, но виновников не нашли, а подставляют других непричастных лиц, обвиняют их и расстреливают. Их было большое множество невинных лиц. Они даже перед смертью говорили, что они ни в чем не виноваты перед революцией и советской властью, и клялись в этом и шли на расстрел.
Тогда сам И.В. Сталин и все ЦК ВКП(б) сами взялись за расследование саботажа и убийств этих деятелей ЦК ВКП(б) и кольцо расследований сомкнулось. Это оказались Троцкий, Каменев, Зиновьев, Рыков, Ягода. Это была троцко-зиновьевская группа иудеев, которая пыталась сделать переворот в СССР, взять власть и убить Сталина. Вся эта иудейская группа троцкистов была арестована и расстреляна, а сам Троцкий подставил своих же людей и сбежал в Мексику. Там он был убит ледорубом агентом советской разведки. Все иудейские и русские ставленники Троцкого были также арестованы и расстреляны на всех рангах руководства страной по распоряжению ЦК ВКП(б) и лично самого Сталина в 1936 г. Арестован также был и руководитель «ЧК» сам Ежов и все его подручные на всех рангах командования. Все они также были расстреляны в 1936 г. После того, как были расстреляны руководители «ЧК», как троцкисты, учреждение это было расформировано в конце 1938 года, и образовалась новая политическая репрессивная организация НКВД. Возглавил НКВД также еврей Лаврентий Берия. Руководство этого НКВД состояло опять из евреев, а рядовой и сержантский состав был из прежних чекистов. Затем эти младшие сотрудники НКВД из чекистов начали незаметно исчезать, а на их месте стали появляться новые люди. Бывших чекистов стали просто ликвидировать. В основном это были мелкие дознаватели на допросах, следователи и командиры разных мелких оперативных групп захвата.
Тогда весь рядовой и сержантский оперативный состав бывшего «ЧК» поняли, что их уже постепенно начали истреблять по иудейскому закону, и со временем истребят всех до единого. Эта опасность грозила не только им самим, но и их прямым и косвенным родственникам (двоюродным родственникам их жен). Тогда поняли, что это идет еврейский геноцид всех народов закулисно под прикрытием борьбы с «врагами народа» (вместо высказываний «ЧК», как борьбы с врагами революции). При службе в «ЧК» они знали конкретно против кого они борются, а в НКВД было совершенно не понятно «враги народа». Этими «врагами народа» оказались и сами чекисты в борьбе с «врагами революции» и их уже стараются ликвидировать всякими подлыми закулисными путями за спиной политбюро ЦК ВКП(б) и самого Сталина усилиями Берии, Мехлиса, Аввакумова и Деканозова (все евреи – жиды и представляли высшее руководство НКВД вместо упраздненного «ЧК»). Опытным чекистам, оставленным пока в НКВД, стало много непонятны действия НКВД по поголовному выселению людей целыми населенными пунктами и целыми народами с исходных обжитых мест. Также были непонятны им обвинения людей «врагами народа», когда те выдвигаются на должности, или выбираются всенародно депутатами разных уровней – они вдруг становятся «врагами народа» (еврейский «катехизис еврея в СССР» гласит: самых худших гоев компрометируй и убивай, всех этих выскочек из толпы руками самой же толпы. Пусть они будут 100 раз правы в своих мелочах, но все равно они виноваты мешая нам жить по-своему). Все бывшие чекисты подзадумались над тем, что их пока держат в НКВД как исполнителей всяких акций, до своего времени, пока они нужны и нет им замены, а потом их всех пустят в «расход», чтобы спрятать концы преступлений.
Они уже начали между собой говорить об этом и думаешь о том, как сохранить себя от смерти в НКВД. Некоторые тамбовские чекисты уже начали доставать другие документы, переклеивали на них свои фото и тайком уходили из НКВД и скрывались неизвестно где далеко, чтобы их не могли найти и «обвинить» в «троцизме» и «ежовщине».
Уходили и скрывались всякими методами и путями. Но ц них чекистов небыло семей и они могли позволить себе такое.
А как же быть чекистам, у которых семья и он кормилец ее?
Бывшие чекисты, находясь на службе горотдела НКВД г. Тамбова поговорили между собой на тайных совещаниях и всяких нелегальных сходках о том, чтобы обратиться с коллективным рапортом в Наркомат Обороны СССР к главкому вооруженных сил СССР Тимошенко и к маршалам Ворошилову
и Буденному с просьбой отозвать их из НКВД на службу по охране границ СССР. Только лишь в армии и пограничных войсках было ихнее спасение от роковой судьбы. Там они будут под прикрытием политотдела Красной Армии и Военного Совета РККА. Они оперативно и тайно сговорились все опытные младшие старые чекисты и поклялись, что в случае опасности и провала задуманной цели быть всем один за одного и с оружием не расставаться ни на миг, чтобы в случае чего было чем отстреляться. Они были оперативники, исполнители приговоров (палачи), которые давно знали друг друга. Других людей они в свой план никого не посвящали, кого не знают, а также и молодых новобранцев. Они нелегально написали рапорт с просьбой отозвать их из Тамбовского НКВД и все подписались, и указали свои обязанности в НКВД. Среди них был и Строгов Н.И.
В содержании этого рапорта они не указали истинную причину желания из органов НКВД из-за самосохранения (это было бы бездоказательно и высший военный совет и политотдел были бы не в состоянии их отозвать, а сочли бы просто клеветой на органы НКВД с роковыми для них последствиями), а изложили более вескую и более актуальную причину их желания помочь Красной Армии.
На всякий случай они все сговорились и отправили свои семьи в другие места проживания, где их не очень скоро найдут, и чтобы их семьи были в безопасности от НКВД. Сделали эту профилактику своих семей быстро и оперативно. Это на случай их провала. Лишь только после такой подготовки чекисты начали продвигать свой коллективный рапорт в тайне от жидовского руководства тамбовского отдела НКВД. Старые чекисты договорились о том, что в случае предательства кого-либо из их, они не узнают предателя, но все они тогда перестреляют друг друга и все предатели сами попадут под пулю. С этой жестокостью все согласились.
Моя мама, слушая такой страшный рассказ Строгова, пришла даже в ужас и удивилась, ведь это же самоубийство. Ей Строгов ответил: «Что нам оставалось делать, если все мы уже были обречены, выхода не было и терять нечего, предатели тоже были обречены. Пусть подумают и о себе, прежде чем предавать своих друзей. Если не мы их, так впоследствии НКВД их пустит в расход». Все эти подписчики рапорта договорились держаться друг за друга, иначе их по одиночке всех перестреляют, как собак. Только коллективно они могут добиться желаемой цели и сохранить свои жизни в армии. На «гражданку» уходить им нельзя ни в коем случае, всех потом арестуют и пустят в расход. Какого содержания примерно был их рапорт и просьба перевести их в состав вооруженных сил СССР?
Они не написали никаких жалоб и бездоказательных доводов. Они ссылались на то, что наши границы везде слабые и мало еще опытных пограничников, чтобы их держать. Поэтому всякие антисоветские враги переходят наши границы, где хотят и как хотят. Они указали в рапорте о том, что они все были когда-то давно призваны на срочную службу в армию по всеобщей воинской повинности, но почему-то были оставлены в «ЧК», а потом в НКВД на бессрочный срок. Они также указали о том, что должны заниматься защитой государства от внешних врагов, а не заниматься поисками бандитов, воров и антисоветских элементов.
На такой род службы и без них хватает разных внутренних политических органов и милиции, и много там людей. На охране границ людей не хватает и те хорошо не обучены, а поэтому беспрепятственно границу переходят все кому не лень. Они выразили свое твердое желание (конечно от безвыходности) помочь вооруженным силам Советского Союза в охране границ, посвятить себя службе в армии до конца жизни, и просили главкома Тимошенко отозвать их из НКВД в армию для охраны границ СССР. Они сослались на свой опыт чекистов, и считали, что они принесут больше пользы на границах, чем на службе в НКВД.
Они отобрали более умных, опытных и эрудированных своих товарищей и послали их с этим рапортом в политотдел Московского военного округа, чтобы политотдельцы этого округа передали рапорт в Наркомат Обороны СССР маршалу Тимошенко и на Военный Совет Наркомата.
Под охраной старых чекистов их «гонцы» с рапортом уехали в Москву. Сами старые чекисты договорились о том, что пока их люди будут в Москве дожидаться результата их просьбы по рапорту, чтобы все они были «начеку» (в полной боевой готовности) от неприятностей для каждого из нас. Они поклялись в том, что если хотя бы одного из них будут «вязать» (арестовывать), то чтобы все подписчики рапорта с оружием в руках не допустили ареста чекиста, вплоть до перестрелки. Если возьмут хотя бы одного, то возьмут и всех, а поэтому решили не допустить до этого в любом случае. Даже решили так, что если возьмут чекиста тайно и обманом, то потребовать вернуть его немедленно. В противном случае чекисты тамбовского НКВД перестреляют все их жидовское начальство. И перед этим даже не остановятся, рука у них не дрогнет против жидов.
Через две недели прибыли в Тамбов их гонцы и привезли с собой представителей Политотдела Московского округа Красной Армии с приказом Наркома Обороны и Военного Совета передать чекистов в распоряжение Московского военного округа и список чекистов, отзываемых в армию. Среди них был и Строгов Н.И.
Начальнику горотдела НКВД города Тамбова ничего не оставалось делать, как только подчиниться приказу Главкома и распоряжению Военного Совета армии, тем более в присутствии представителей Политотдела Московского военного округа, и немедленно. Всех старых чекистов по списку собрали, и они уехали в Москву с представителями округа. Их было более 80 человек.
Таким образом, бывшие старые чекисты спаслись от «замены» (вернее от жидовской расправы над ними, как много знающих). Из Москвы они все были направлены на границу Дальнего Востока СССР. Все чекисты были очень рады до слез. Особенно были рады и плакали чекисты-палачи тому, что им теперь не придется расстреливать из наганов живых людей в глухих камерах «ЧК» и НКВД. У них у всех были расстроены нервы и психика. Они все нуждались в психическом лечении, а руководители НКВД их не думали лечить, а наоборот, если у палача возникнет приступ, то его просто «убирали» без шума и пыли. В армии всех чекистов-палачей долго лечили в военных госпиталях перед отправкой в воинские соединения. Они почти все были алкоголиками и умом тронутые. Их спаивали перед убийством приговоренного и после его убийства так, что они со стула падали, а потом палачи входили в запой, и в диком таком запое стреляли людей.
Большинство бывших чекистов тамбовского НКВД отправили на Дальний Восток на китайско-советскую границу, так как там было более всего неспокойно, частые нарушения границы русскими белогвардейцами со стороны Манчжурии. Их засылали китайцы и японцы на провокационные действия. Там бывшие чекисты были нужнее всего. На них только и возлагали надежды. Несколько чекистов со Строговым попали в Монгольскую республику на охрану монгольской границы совместно с монгольскими вооруженными силами по договоренности между Сталиным и монгольским маршалом Чойбалсаном.
Япония начала агрессию против Китая и угрожала Монголии. Маршал Чойбалсан попросил Советский Союз помочь Монголии отразить нападение японских самураев на Монголию. Поэтому несколько советских дивизий и подразделения советских пограничников были направлены на помощь дружественной Монголии.
В то время, в 1938 году, китайская армия терпела поражение от японцев, и японцы подошли к границе Монголии и СССР возле озера Хасан, а в Монголии отборные части японских самураев вторглись в Монголию и подошли к реке Халхин-Гол и к стойбищу Буэр-Нур. Монгольская армия была малочисленная и не в состоянии была отразить японскую агрессию и отступала от японцев по всем фронтам своей территории.
Позиции на реке Халхин-Гол заняли советские пехотинцы и пограничники, где и был сержант Строгов Н.И. Японские крупные соединения хотели с ходу одной атакой смять советские отряды, но пограничники и особые советские батальоны оказали яростное сопротивление японским танкам и отрядам самураев и остановили их, и не дали переправиться через реку Халхин-Гол. Японцы были вынуждены окопаться за рекой Халхин-Гол и перешли к позиционным перестрелкам с советскими отрядами. Чем бы все это кончилось для советских отрядов неизвестно. На помощь подошли несколько танков и монгольские конные эскадроны. Японские самураи снова перегруппировались и крупными пехотными силами начали переправу через Халхин-Гол и поддерживались огнем артиллерии. Русские пограничники и особисты стояли насмерть, и вели жестокий огонь по переправлявшимся японцам. Бой принял ожесточенный характер, и наседавшие японцы уже кричали «Банзай!» (suomen kielellд on «Hurra!»). В этот момент сражения неожиданно японцев атаковали с двух сторон монгольские конные отряды, а в лоб им пошли советские танки. Японцы были в растерянности, от кого им отбиваться. Они покатились назад к реке Халхин-Гол, но было уже поздно. Монгольские конники перерезали им путь отхода и рубили японцев без пощады саблями. Монголы злобный народ, рубили японцев даже с поднятыми руками (сдававшихся в плен) с дикими криками и со злобной жестокостью.
Показалось советских несколько легких танков. Японцы залегли и начали перестрелку с монголами. В это время их окопов поднялись советские соединения и пошли в штыковую атаку на японцев, поддерживаемые танками, которые тоже вели огонь по японцам. Немногим японцам удалось прорваться через монголов и уйти за реку Халхин-Гол. Советские соединения и танки преследовали японцев. Они поднимали руки и сдавались.
Те японцы, которые сдавались русским, уцелели. Их обезоружили и увели в плен целыми и невредимыми. А те японцы, которые сдавались монголам, были изрублены монгольскими кавалеристами. Они не брали японцев в плен.
Совместными усилиями русских и монголов выбили японцев из урочища Буэр-Нур и затем очистили территорию Монголии от вторгшихся японцев, и выгнали их в китайскую Манчжурию, откуда они пришли. Дальше продвигаться на территории Манчжурии советским частям не разрешил Наркомат Обороны СССР, так как официальной войны СССР с Японией и Китаем не было. Монголы тоже не пошли в Манчжурию без русских, и они тоже не были в состоянии войны с Японией.
Монголы и русские стали только на монгольско-манчжурской границе, и дальше не шагу. Совместно оберегали границу Монголии от японцев. С тех пор японцы больше не сунулись на Монголию никогда.
За эти события сержант советской армии Строгов был награжден орденом «Красная Звезда» и медалью «За отвагу», и был направлен в школу младших красных командиров в город Хабаровск. Там он за несколько месяцев закончил эту школу в звании лейтенанта и был принят в ВКП(б), и стал коммунистом.
За время его учебы на младшего командира Красной Армии возник пограничный вопрос между СССР и Финляндией. Назревала угроза нападения на СССР всех европейских стран, якобы из-за защиты Финляндии от советской агрессии. Главное командование Советского Союза рассмотрела японский вопрос в том, что Япония воевала с Китаем, с Англией из-за Гонконга, с Францией из-за Вьетнама, и с Филлипинами из-за стратегических островов на Тихом океане, и пришло к выводу, что Советскому Союзу бояться японской агрессии нет оснований, так как Япония была сама занята войной против крупных колониальных держав. Поэтому еще и на СССР она уже не в состоянии будет сунуться, тогда от нее ничего не останется. Япония пыталась сделать разведку боем против СССР, но СССР ее «успокоил» на озере Хасан и в Монголии. В связи с этим Советский Союз снял несколько дивизий с Дальнего Востока на Кольский полуостров под Мурманск на возможный случай войны против англо-французских войск на стороне финнов и против самих финнов.
Началась Зимняя война меду СССР и Финляндией. В эту войну вступили пехотные части Красной Армии Ленинградского Военного округа Красной Армии. Дальневосточные и сибирские части были особые и отборные, и стояли в резерве специально против хорошо подготовленных и подготовленных английских и французских войск на случай военных действий против них. Поэтому эти дальневосточные части стояли только в резерве и не сделали ни одного выстрела по финнам. Их задача была встретить англичан и французов, и быстро разобраться с ними за несколько дней. Всю Зимнюю войну дальневосточные резервисты ждали только англичан и французов, но так их и не дождались, а участия в боях с финнами они так и не приняли. На это был специальный приказ Главкома и Военного Совета СССР. Закончилась Зимняя война и установилась новая граница между Финляндией и Советским Союзом на Карельском перешейке, в Восточной Карелии и в Лапландии. Дальневосточных и сибирских резервистов сняли с Лапландии и Карелии и направили на западные рубежи Советского Союза. Дивизия, в которой служил лейтенант Строгов, стала на границе с Эстонией и Латвией. В июне месяце 1940 года лейтенант Строгов участвовал в оккупации Латвии, а потом они стояли на границе с Германией в оккупированной Литве. Затем их сняли с границы и перевели на службу в центральную Россию в Тульский Военный Округ. Он был кадровый командир и его не демобилизовали, так как он был обязан служить в армии до своей пенсии (отставки), по своей же договоренности по рапорту чекистов в конце 1937 года.
Свою семью – жену Анну Никитичну и сына Анатолия, лейтенант Строгов Н.И. возил с собой в оккупированную Прибалтику, а потом он устроил ее в городе Воронеже в военном городке, где служил он сам. Город Воронеж был в составе Тульского Военного округа. Служа в армии младшим командиром, Строгов уже вышел из-под прямой опеки НКВД в стадии бывшего чекиста-ежовца. Во-первых, он был участником событий на Халхин-Голе и имел за это боевые награды. Он уже не был троцкистом-ежовцем. Во-вторых, он закончил командирскую школу Красной Армии и участвовал в оккупации Балтийских государств. Это тоже ему вписывалось в заслугу перед политикой ЦК ВКП(б).
В-третьих, он уже являлся членом ВКП(б). Он уже был не троцкист и не ежовец. Он уже находился под защитой Политотдела ВКП(б) Красной Армии. Всякую его судьбу рассматривал Политотдел Красной Армии, а не НКВД. В случае какого-либо самоуправства НКВД в отношении его за него мог заступиться армейский Политотдел. Без ведома армейского Политотдела НКВД не имел никакого права решать судьбу командиров и даже рядовых. Поэтому у НКВД не было уже оснований для обвинения его в «ежовщине» (это было бы уже беспочвенным), а во-вторых, он уже коммунист и без партийных органов его не имели права арестовать. Его могли только тайно ликвидировать бандитским способом под руководством НКВД. Но Строгов был человек неглупый, он носил оружие при себе всегда, прописан по одному адресу, а жил в другом месте. Это не так легко его найти и выследить даже НКВД. В военном городке он был вообще в безопасности от происков НКВД, так как там всегда военная охрана, и безо всяких разрешений военного командования никакое НКВД в военный городок не пропустят. Чтобы пройти туда нужно письменное разрешение командующего гарнизона и партийной организации городка, при этом нужно было сдать оружие под роспись на КП вахты городка. Так что НКВД попасть туда возможности не было, а его семья тоже находилась в городке.
Потом началась война с Германией в 1944 году. Строгов вступил в эту войну только тогда, когда немцы были уже в Смоленске и наступали на Москву. Он оборонял Москву и Тулу. Его семья находилась в военном городке в Воронеже. Немцы часто бомбили с воздуха Воронеж, Тамбов и Тулу.
В одном немецком авианалете на военный городок в Воронеже, дом, в котором жили семьи командиров, был полностью разрушен и много командирских семей погибло, в том числе и его семья осталась погибшей в обломках этого дома. Каким образом узнал об этом Строгов, и как нашли и передали ему документы жены и сына, я так до сего времени и не знаю. Сам Строгов отступал с армией. Они сдали Воронеж немцам и обороняли уже Тулу, а потом их уже перебросили оборонять Сталинград. Он уже был в звании старшего лейтенанта, и документы были уже на присвоение звания капитана. Но не успел он получить капитана. Под Сталинградом немцы его «обработали», и он попал в госпиталь в Сибирь в город Сталинск, тяжело раненый. И вот, в Новый 1943-й Год они беседовали уже с моей матерью о том, как им жить-быть обоим дальше. В данный момент НКВД уже ничем не был опасен для Строгова и он уже его не боялся нисколько, так как он уже стал фронтовым инвалидом. Во всяком случае армия (политотдел) его защитит когда угодно, где угодно и как угодно. Но от любого тайного его убийства он не был никем гарантирован. Поэтому он был осторожен от этого нюанса и не слишком давал о себе знать, о своем проживании. Для этого были еще живы всякие мстители ему за аресты в «ЧК» и в НКВД, и сами службы НКВД для его тихой ликвидации.
Они с мамой беседовали по этому поводу два новогодних дня. Мама его внимательно выслушала во всем, и с грустью и слезами сказала ему: «Никит, ты-то теперь в безопасности от НКВД, я тебе завидую. А как же нам с сыном спастись от НКВД? Тебе уже легче, у тебя все позади. А у нас с мальчиком все наши опасности и безнадежности впереди. Как же нам быть, ничего придумать нельзя?»
В новогодний день 1 января 1943 года вечером между мамой и русским Строговым Н.И. произошел плотный и решающий разговор о том, как нам быть-жить дальше всем троим. Этот новогодний вечер и решил всю нашу дальнейшую судьбу жизни. Видно Господь Бог оказал Свою милость всем нам троим. Меня лично за их разговором не было, но мама мне весь разговор рассказала. Он ответил маме примерно так: «Нюсюна, НКВД для тебя не слишком будет опасен, если все сделать с умом. Тогда тебя можно будет вырвать из-под надзора НКВД, это будет не так уж и сложно. За это дело могу взяться я, как бывший чекист и их бывший НКВД-шник. Но это дело рискованное. У тебя будут чужие документы и жить будешь по ним. Но у меня будет условие к тебе одно, чтобы ты стала мне другом до конца жизни. Я был чекистом, командиром и коммунистом, а сейчас я буду инвалидом войны и никто. Теперь я никому не нужен, даже коммунистам, хотя я остаюсь их коммунистом. Но мне будет 39 лет и я еще довольно молод. Я тоже человек, мужчина, и хочу иметь счастье в жизни и друга возле себя. Я тоже жить хочу, не вешаться же мне теперь? Хочу, чтобы вы с твоим сыном стали мне друзьями на всю жизнь. Если ты поможешь мне, то я разобьюсь и помогу тебе. Вместе нам и сам черт не страшен, и будем все трое коротать жизнь свою сермяжную. Это сама судьба нас сводит с тобой. Подумай обо всем».
Мама задала ему еще один немаловажный вопрос о том, как он сделает ей чужие документы на ее имя? Как это будет можно? И как по таким документам можно будет уйти из-под надзора НКВД? Это же просто невероятно, когда следят за каждым шагом. Тогда он успокоил мать и сказал: ей: «Если чего хорошо захочешь, то добьешься. В жизни невозможно пока сделать три вещи – это штаны через голову одеть, от самого себя уйти-убежать, и на потолок оправиться. Остальное все будет возможно, если наберешь ума в голову».
Мать тогда подумала о том, не берет ли он ее на «понт», чтобы проверить ее реакцию «на вшивость», и на этом сделать свою «игру». Подумала о том, что у советского офицера, у коммуниста, может быть на уме. Мать ему тогда прямо сказала: «Никит! Не играй со мной на «фу-фу» и не держи меня за дурочку, и не говори со мной загадками, а конкретно о том, чего ты от меня хочешь, и чем, и как ты мне поможешь? Еврей из тебя все равно не получиться, чтобы меня обмануть, кажется, сам в этом убедился каковая я».
Они уже начали более конкретный разговор, и по делу. Он тогда ей сказал так: «Какова ты, я думаю, не играла ли ты другую игру помимо спецпереселения? Для спецпереселенки ты намного умнее. Ну кто бы ты не была, ты находишься на крючке у НКВД, и не очень важная птица. Мне за тебя орден не дадут, в звании не повысят, да и партийного поощрения за тебя тоже не будет. К тому же мне всего этого уже не нужно. И загадок я тебе пока никаких не загадывал. Конкретно от тебя мне нужен лишь твой ответ в том, согласна ли ты быть моей спутницей жизни? Этого ответа я от тебя пока еще не слышал. Как я могу тебе помочь, это все зависит от тебя самой. Мне тоже неинтересно помогать и рисковать, не имея никакой взаимной пользы от этого. Если ты не согласишься быть со мной, то ради чего я буду тебя выручать? Разве я тоже дурак? Как я буду тебя выручать, ты увидишь сама. Обо всем подумаю я, как чекист, а ты все равно до этого не додумаешься. Тебе НКВД не даст подумать, а мне не помешает ни в чем. А поэтому и для тебя все мои действия будут секретом, так лучше будет. А выйдет из меня еврей или нет – посмотрим, евреи все умные и хитрые, когда они находятся в единстве и сплоченности, тогда они один за всех и все за одного, и тогда их трудно обмануть. За дурака еврея подумают другие евреи, подскажут ему и даже выручат его, чего у нас
никогда не было и нет. А поодиночке этих умных евреев можно обманывать просто. Я лично провел их два раза, надеюсь, обведу их вокруг их горбатого носа и третий раз».
Потом он рассказал матери один анекдот про мудрого еврея, как тот приспособится в загробной жизни после своей смерти на Земле и предстанет перед Богом. Это анекдот чекистов. Анекдот быт такого содержания: «У нас, у каждого еврея, в жизни во всех ситуациях всегда везде найдется два выхода. Вот сейчас я арестован, меня обвинили и я жду суда над собой, как меня приговорят. На суде у меня будет два выхода: либо меня Суд оправдает и отпустит дальше жить, либо меня Суд приговорит к смерти и меня расстреляют и я попаду на небеса к Богу. Если после Суда я останусь жить – это хорошо. У меня будет и здесь два выхода – это либо я помилую тех, кто меня арестовал и судил, либо я сам буду их судить своим судом. Если я буду уже на небесах перед Богом, то Бог меня пошлет в Рай или Ад. А если я попаду в Ад, то меня будут судить черти, и присудят возить говно на мне вечно, или какой-нибудь черт съест меня. Все равно будет два выхода. Если черти присудят вечно возить говно на мне, то это еще неизвестно кто на ком будет говно в бочке возить. У меня и здесь будет два выхода. Я смогу и самих чертей обмануть – я их заставлю говно возить и буду их палкой погонять. Ну а если меня съест какой-нибудь черт, и я буду у него в желудке, то из желудка у черта у меня опять будет два выхода: если черт отравится мной, то я буду яд и желужок меня выкинет назад через рот. Если черт не отравится мной, то желудок сделает из меня говно и выкинет меня через задний проход и меня будут черти на себе в бочке возить. Значит, два выхода».
После этого анекдота они с мамой до слез нахохотались и Строгов ей сказал: «Ну вот думай, Нюсюна. Если будешь со мной, то мы из твоего положения найдем не два выхода, а постараемся найти и все десять выходов. Дело за тобой, и думай побыстрей, пока меня не выписали из госпиталя». Мать сказала, что для нее это неожиданно, и ей нужно подумать хотя бы неделю. Он сказал, что не торопит ее с решением, но просил не слишком затягивать, так как предстоит много чего обдумать вместе, пока его не выписали.
Честно говоря, мать, конечно, не слишком доверяла ему; мало ли чего придет в голову русскому офицеру, да еще коммунисту. Какую было пакость ожидать еще и от него, тем более он инвалид. Но думай, не думай, а куда деваться? Исход один у нас и ничего больше нам не светит. Хоть так, хоть эдак, а куда ни кинь – везде клин, и кругом, и везде нам «13». Она обговорила со мной о том, как нам быть с дядей Никитой и со слезами обрисовала наше положение. Мне сказала, что как я скажу, то так они и поступит, я ей сын и надежда. Не скрою от Вас я того, что был тоже очень рад. У всех мальчиков были отцы, а у меня нет. Мне тоже нужно было мужское внимание и ласка. Я был рад тому, что находится человек, который будет мне отцом. И я согласился, и сказал матери, чтобы она была вместе с дядей Никитой. Ничего, что он есть инвалид, как-нибудь переживем, лишь бы со мной в семье был мужчина. Отца мне уже никто не вернет.
Мать мне тогда сказала о том, что я уже стал походить на настоящего мужчину и кое-что стал соображать. Кроме того, она мне сказала, что мы с ней совпали с нашими мнениями и разногласий у нас с ней не будет. Значит, мы договорились в отношении дяди Никиты. Я ей ответил, что мы договорились.
Ваше Высокопревосходительство! Возможно своим решением мы с матерью заслуживаем осуждения и презрения со стороны наших финнов за то, что моя мать согласна была связать свою судьбу с русским, да еще и коммунистом, тем более что шла в это время война-продолжение Финляндии против коммунистов. Наши воевали против них. Моя мать все это понимала и знала. Знал это и я тоже.
Ну а что же нам было предпринять на нашем положении в Сибири? Ведь жить-то и нам хотелось! Жизнь у нас одна, и та короткая. Так не менять же свою жизнь на какие-то и чьи-то политические убеждения. Ради чего? Кто оценит наш патриотизм, или национализм, или глупый фанатизм или какой там еще «-изм»? Где Финляндия? Хотя бы один финн знал, что в далекой Сибири есть какая-то финская семья – мать с сыном Курикка, и какой дьявол занес их туда? Кому в Сибири нужны наш любой финский «-изм»? Себе что ли? И нам он там был ни к чему. Что мы вдвоем с матерью сделаем там для Финляндии? Только себя на смех поднимем. И что это нам даст? Так и подохнем мы там, никем не знаемы, и никто о нас не вспомнит ни в Сибири, ни в Финляндии. Русские в таком случае говорят: «Судьба – злодейка, а жизнь – лиходейка». А мы с матерью в жизни не стоим и копейки. «Умер Максим, ну и х… с ним. Положим его в гроб, ну и мать его у…!». Так русские такими принципами жили веками и сейчас так живут. А если бы мы подохли б как бездомные собаки в Сибири где-нибудь под забором со своим «-измом», то кому и что бы доказали этим? Даже сами финны, узнав об этом, посмеялись бы и сказали: «Дураки какие-то Курикки» и больше ничего.
А как же нам было жить? Сколько довелось бы нам прожить? Чего было терять? Отец на Карельском перешейке в 1940-м году потерян. Родина потеряна. Небольшое наше имущество в Аласяйниё потеряно. Деньги «Серпы» мать закопала и почти не воспользовалась ими, значит, и они потеряны. В Сибири мы ничего не приобрели, чтобы терять. Тогда что же нам оставалось терять?
Островскую площадку и НКВД? Или самих себя уже потерять? За этим тоже дело долго не стало. Пока кормил и докармливает нас госпиталь Сергеева. А через месяц-полтора что? Ищите пропитание себе сами? Что же дальше нам светит? «Профессорская работа», подрыв здоровья матери и конец ей? Куда же я, подросток, денусь? Каков мой удел: детский дом? Кто же я после него? Шпана, бандит, вор или гопник-рецидивист? Мой удел будет вечная тюрьма и «вечная игра». Вот какие были наши «перспективы», врагу не пожелаешь. А поэтому пусть нас костерят в Финляндии, как хотят. Здравомыслящие люди войдут в наше положение и сделают вывод более объективный, а состоятельные люди, всякая интеллигенция и политики оценят нас «предателями».
Пусть оценивают они нас с матерью так. Плевать мы на них хотели, ибо каждый ценит со своих интересов и выгодности, а на других они плевать хотели. А мать и я рассудили так, как нам было нужно, а не как политиканам и состоятельным интеллигентам. Надеюсь, госпожа Анели Тайна, что и Вы меня поймете объективно, не скажете, что мы «предатели».
Если говорить не кривя душой, то не будь моя мать поднадзорной спецпереселенкой в бесправном положении, то при своей-то привлекательной внешности и здоровье, она бы нашла себе если не мужа, то симпатичного любовника, и не связалась бы с русским коммунистом, да еще и инвалидом. Да и Строгов, будь цел и невредим, то как советский офицер и коммунист, вряд ли связался бы с моей матерью с «приданым» пацаном, да еще со спецпереселенкой-белофинкой, или «фашистской сукой», как они всех «спецов» называли. Он презирал бы, возможно, один из первых, как «идейный коммунист» и бывший чекист. Он таких, как мою мать, тысячи раскулачил и арестовал. Но жизнь и счастье изменили ему в судьбе, пришлось и ему «покланяться» своему идейному врагу в лице моей матери. Своим русским женщинам он не нужен был такой. Как поют сибирские фронтовики:
Возвратился муж с войны,
Раненый, контужен,
А жена ему сказала:
«На х… ты мне нужен».
Вот так они и сходились с моей мамкой, два друга «хрен да подпруга» по своим несчастьям. Мать дала ему свое согласие через три дня после их разговора. Она прямо ему сказала о том, что если он подведет в чем-либо, то мать его удавит как собаку, ей будет терять нечего и ей будет в любом случае один конец. Он ей тоже ответил на ее «любезность» и предупреждение тем, что она будет жить по паспорту его жены и с брачным штампом в паспорте. И если мать позволит себе обмануть его и смыться от него с документами, то он приложит все усилия по ее розыску, как «сбежавшего врага народа» и укравшего чужие документы. А с брачным паспортом в кармане она замуж ни за кого официально не выйдет, будет лишь «соломенной женой», т.е. просто чьей-то любовницей, не имеющей никаких прав на собственность и жилье своего любовника. А «врага народа» под чужим именем будут искать по всему Советскому Союзу, как предельно опасную личность, и найдут хоть через 10 лет, вычислят. Все это ожидает ее в случае обмана его, сама себя обманет, если задумает хитрость с этим замужеством. Таким образом, и он мою мать «ошарашил» по мозгам, что на хитрость ей надеяться нечего, она с ней не пролезет. Потом он сказал ей, чтобы она работала в госпитале до его выписки и после еще до ее увольнения по ликвидации госпиталя. Сама чтобы никакого расчета из госпиталя не брала, так как она не знает о том, знают ли в НКВД о ее работе в госпитале. И если она самовольно рассчитается, то может подвести под неприятность по партийной линии самого полковника Сергеева за халатность и себя за обман НКВД. Уж ей-то за это не простят. А пока, чтобы она занималась бы подготовкой к побегу и брала бы себе все списанное, чтобы продать или обменять на продукты питания. Потому что неизвестно, как и где они обустроятся, а жить чем-то надо будет, поэтому и необходимы спальные вещи и постельное белье, и как можно больше сухого медицинского спирта, чтобы превращать его в водку и продавать на жизнь. В этом заключалась их подготовка к побегу из-под надзора.
В госпитале они встречались и говорили о планах инкогнито так, чтобы не было заметно посторонним глазам. При людях и мать с ним вела себя как и с другими ранеными и уходила от него, чтобы ничего не заподозрили. Это была школа «ЧК» и шпионки «Серпы». Мать тогда поняла, что намерения у него серьезные, но все равно не очень-то доверяла ему и вела себя осторожно. Он ей прямо строго-настрого сказал о том, что если она сделала свой выбор вполне серьезно, то должна выполнять все то, что он ей скажет, и никакой самодеятельности, так как она не знает многих советских тонкостей, наделает глупостей и на пустяках «сгорит». А поэтому без его одобрения ни шагу.
Наступил окончательный переломный момент войны на участках советско-германского и советско-румынского фронтов. Кончался уже январь 1943 года, раненых больше уже в Сталинск не привозили. Этот госпиталь долечивал своих раненых. Кого вертали снова в строй, а кого «комиссовали» (признавали непригодными для дальнейшей службы в армии) из армии и давали разные группы инвалидности госпитальным консилиумом и отпускали из армии «по чистой» (живи как
хочешь, в армии не числишься) за ненадобностью, и армия за них уже не отвечала по медзаключениям. В начале февраля 1943 года «комиссовали по чистой» и Строгова Н.И. с инвалидностью II-й группы. У него ампутировали полступни и икру на голени на левой ноге, и левая рука не поднималась полностью вверх, а локтевой сустав работал неполностью, пальцы руки работали на мелких действиях. В таком состоянии консилиум врачей признал его непригодным для армии и отпустил его «по чистой». Шла война в полном разгаре, а Строгов уже отвоевался и стал гражданским человеком – коммунистом всего лишь. Мать за это время уже припасла, обработала кое-что из списанного. Оделась сама и меня одела полностью и для Строгова припасла. Заготовила сухого спирта. Кроме матери «списывали» и припасали местные вольнонаемные, кто чего мог, чтобы ничего не оставлять после ликвидации госпиталя. С разрешения хозчасти тащили все как муравьи. Мать со Строговым сняли частных пол-дома в Куйбышево (в пригороде Сталинска) для проживания. Это было нужно лишь для того, чтобы дождаться расчета с работы матери, упаковаться и уехать из Сталинска тайно. Отец Строгов для «понта» вроде бы занимался устройством на работу и некими «формальностями». На самом деле он дожидался ухода матери из госпиталя. Мать достала хорошей мягкой шерсти в клубках и связала Строгову и Сергееву свитера, носки и рукавички. Но вот, наконец, рассчитали и мать из госпиталя в конце февраля 1943 года. Мать тепло попрощалась с полковником Сергеевым, подарила ему на память свою вязанину в знак благодарности к нему, которой он был очень тронут. Выдали ей зарплату и еще одну зарплату на месяц вперед, как выходное пособие, выдали за месяц вперед и продуктовые карточки. Все, наша совесть перед Сергеевым чиста и его совесть также перед нами. Теперь все зависело только от нас самих.
Все это время мы с матерью соблюдали свою осторожность перед режимом НКВД. Часто ездили для «понта» к себе на Островскую площадку, чтобы нас там видели, что мы живы и здоровы, и снимали подозрения за собой. Мало ли кто может «стукнуть» в НКВД на нас. Особенных разговоров там мы не заводили со знакомыми «спецами», нам все время было «некогда» и мы куда-то «торопились» от лишних вопросов. На отметках в комендатуре режима НКВД мы тоже не изъявляли особого желания беседовать со «спецами», тоже «торопились». Так лучше и безопаснее будет, и не всем все положено знать, чтобы не «завалиться» нам и не вызвать за собой «секу». Осталось нам только одно, это подумать куда и когда уже бежать, чтобы все покончить одним махом. Мы ездили на Островскую площадку, здоровались с людьми и заходили к ним часто, и также часто «торопились». Строгов на Островскую площадку никогда не ездил. Что делать советскому офицеру и коммунисту там у «спецов» – врагов социального строя? Если бы его там увидели, да еще в компании «спецов», то это было бы исключение его из членов ВКП(б) со своими последствиями. А нам необходимо там бывать, чтобы отвлечь внимание НКВД. У нас было все продумано, до мелочей нашей осторожности.
Нас уже ничего не связывало для побега, нам осталось лишь выждать наше злополучное контрольное число «14» каждого месяца для отметки в комендатуре режима и не показываться туда до следующего числа «14». И все, а там уже как будет. Все было рискованно и опасно, и не знали характера самого Строгова (что у него на уме). Но думать было уже некогда, и терять нам было все равно нечего. Пропадать, так пропадать, не сейчас так позже, а может милость Божия и нам. У нас в запасе было времени до 14 числа еще с неделю. За это время мы тщательно обдумывали куда уходить и привели в негодность паспорт Анны Никитичны Строговой, погибшей в городе Воронеже, чтобы его можно было заменить моей матери с ее фотокарточкой. Также за это время добыли два больших фанерных ящика, упаковали в них все наше добытое «богатство» для отправки багажом куда неизвестно, обшили мешковиной наш багаж, но не подписали еще куда.
Честно говоря, мы сначала стали перед выбором куда уезжать из Сталинска и три дня ломали голову. Было много всяких «но». Если нам скрываться в малонаселенных горных и таежных местах, то там все люди знают друг о друге всю подноготную, а приезжий человек вызывал уже подозрения, лишние вопросы и уточнения его происхождения и образа жизни, запросы на прежнее местожительство и всякие беседы. Это уже в наши планы не входило, и все такие районные поселки и маленькие города отметались, а также все таежные поселки и захолустья. Там можно было «сгореть» намного быстрее, чем в крупных и промышленных городах. Мы поставили в наш план города: Новосибирск, Омск, Томск, Чита, Улан-Удэ, Свердловск, Уфу, Нижний Тагил и Барнаул. Нам подходили города Новосибирск, Кемерово, и Барнаул. Избрали город Барнаул. Во все остальные города, кроме этих трех, нужно было долго ехать, а время военное, опергруппы проверяли документы по 4-5 раз в сутки. Мы можем проскочить 1-2 опергруппы, а на третьей можем «сгореть». Поэтому в дальние города мы уже не стали соваться с таким паспортом.
Почему для нашего побега мы избрали город Барнаул, а не Новосибирски и не Кемерово? Моей матерью и Строговым была поставлена задача, чтобы после 14 марта 1943 года нам благополучно скрыться от горотдела НКВД города Сталинска и за этот месяц до 14 апреля «кровь из зубов» оформить маме советский гражданский настоящий паспорт, и покончить с «волчьим билетом» НКВД. Город Новосибирск для этой цели не подходил по следующим причинам. Новосибирск в то время
являлся центром крупной Новосибирской области и крупные города (Новосибирск, Кемерово, Томск и Сталинск) входили в эту область. Поэтому в Новосибирске находилась общая картотека политзаключенных и политперемещенных лиц «спецов». В этой картотеке имелись все данные о «врагах народа» и фото «в фас» и «в профиль», и отпечатки пальцев. Эти карточки на каждого «врага народа» делали в трех экземплярах – в главное управление НКВД в Москве, в областное управление НКВД в Новосибирске и в горотдел НКВД города Сталинска. При замене паспорта или при получении паспорта любой паспортный отдел любого отделения милиции делал запрос в свой горотдел (или райотдел) НКВД. Оттуда уже давали разрешение милиции на замену или получение паспорта любому человеку. Иными словами, вели проверку людей не состоит ли он на учете в НКВД по политической линии, и не находится ли в розыске по линии НКВД. Всякий горотдел или райотдел НКВД делал также запрос в областное новосибирское Управление НКВД. Так что при такой тщательной проверке в Новосибирске и в любом другом городе области мать «сгорела» бы, так как нужно было дать в отделение милиции в паспортный стол три фотокарточки 3х4 на паспорт, на учетную карточку и в картотеку паспортного стола. Именно по этим фотокарточкам ее бы и «накрыли» в Новосибирске. А из Новосибирска нас бы всех троих передали снова в Сталинск, ну а в Сталинске была бы нам всем «крышка».
Позднее крупная Новосибирская область в 1946 году разделилась на Новосибирскую, Кемеровскую и Томскую области и все картотеки из новосибирского областного Управления НКВД передали по тем областям, в которых находились в заключении и под надзором НКВД все «враги народа». Горотдел НКВД Сталинска стал в подчинение Управления НКВД Кемеровской области и наша картотека находилась уже не в Новосибирске, а в Кемерово.
Город Барнаул был в то время центром степного Алтайского Края и Горного Алтая (Altaivuoriston maakunta), и там было свое алтайское Управление НКВД и своя картотека учета. В алтайской картотеке мы нигде не «светили» и не «мелькали» (уголовный жаргон – «не значились» и «не подозревались»), так как нас там не было. Алтайский край – одна административная единица, а Новосибирская область – другая, и подчинялись они только Москве. В случае всесоюзного розыска какого-либо лица Москва давала указание всем областным управлениям НКВД. До Барнаула из Кузбасса было добраться ближе и проще, можно миновать много опергрупп проверки документов. Все продумали и взвесили, и решили, что только в Барнауле будет наше спасение и паспорт маме. Конечно, полной гарантии в успехе не было, но и безвыходности тоже не было. А поэтому мы решили бежать только в Барнаул и больше никуда, а на месте осмотримся, как, что и зачем. Спасаться от НКВД нужно как-то. До 14 марта мы постарались отправить наш багаж поездом до Барнаула на получателя Строгова, а сами приготовили в дорогу только спирт, необходимые продукты и вещи, чтобы все налегке и деньги с собой. Дожидались 14 марта, чтобы «попрощаться» с НКВД города Сталинска.
Мы с матерью пришли в «первый дом» (комендатура НКВД), показали мамин «волчий билет» на проходной, зашли в отдел по надзору на отметку. Прослушали последнюю «надзорную молитву» со всеми строгостями. Затем мама расписалась в журнале посещения, в книге инструктажа, за инструктаж и за ответственность в случае неявки. Интересно потом получилось. Маме надзорный инструктор по режиму напутствовал так: «На сегодня вы свободны, до свидания, не забудьте прибыть обязательно 14 апреля». Мама пристально и долго смотрела на них. Ей опять сказали, что она свободна и может идти. Мама ответила: «Да, конечно, до сего дня я не забывала приходить к вам и никогда не забуду. Ну, будьте, желаю вам всего». А чего «всего» не сказала. Отметили ей пропуск и мы вышли. «До свидания» она им уже не сказала, а они ни о чем не догадались.
На бульваре Энтузиастов ждал нас Строгов, и мама ему рассказала о том, как она хитро попрощалась с ними. Он сначала рассмеялся от души, но потом одернул мать: «Ты сейчас будь поосторожней с ними, а то чего доброго «додуют» неладное и не успеешь из города выскочить. Это ты зря так поступаешь». Мать ему тоже ответила: «Пускай «додуют», брать меня пока что нет у них оснований. Сама я к ним уже не пойду, а пусть лучше они меня привезут с «комфортом» в машине, если найдут меня, да и тебя тоже». На этом они легко посмеялись и решили ехать на главный вокзал брать билеты на поезд. Они пошли по бульвару по одиночке, а меня оставили замыкающим следить нет ли «хвоста» сзади. Так мы и шли до улицы Кирова до автобуса. Хвоста за собой не видели. На трамвае до главного вокзала доехали вместе. Затем они с матерью пошли к расписанию поездов, к билетным кассам. Мне об этом сказали, оставили меня «вспомнить Аласяйниё, быть на стреме и «держать хвоста». Они купили билеты до Новосибирска на 15 марта. Спокойно вышли с вокзала и немного прошли, и я примкнул к ним. Сели на трамвай и поехали в Куйбышево к себе домой.
На другой день утром подготовили себе еду на дорогу и теплые вещи в запас и сложили необходимые вещи. Затем расплатились с хозяевами дома за постой. Затем мы ушли к поезду тут же в Куйбышево. Сели в поезд не со станции «Новокузнецк–главный», а со станции «Новокузнецк–Сортировочная», чтобы не привлекать к себе лишнего внимания милиции и возможной слежки НКВД.
После 14 часов дня к «Сортировочной» подошел поезд с главной станции «Новокузнецк–Новосибирск» и мы благополучно сели в него в свой вагон. Благополучно проехали города Прокопьевск, Киселевск и Белово. Отъехали от Белово и появилась опергруппа по проверке документов. В этой опергруппе было двое военных (капитан и лейтенант) из новосибирской военной комендатуры, два офицера милиции и два милиционера. Мы сидели раздетые и ужинали, и вещи повесили на крюки в купе вагона. Капитан сразу обратился к Строгову и потребовал от него документы, а с ним был младший лейтенант из милиции. Строгов показал документы о выписке из госпиталя и проездной литер по всему Советскому Союзу. Капитан посмотрел его документы, вернул ему их и спросил у него о том, кто мы с матерью и куда едем с ним. Он ответил капитану, что мы являемся ему женой и сыном, а мать вроде бы полезла в свой чемодан за документом (этот прием был заранее нами обговорен и обдуман). Тогда капитан и милицейский офицер сказали маме, чтобы она не лезла в чемодан за документами, верят нам и начали проверять документы у других пассажиров. Таким образом мы проскочили одну опергруппу под прикрытием Строгова. Мама даже облегченно вздохнула, но растерянного вида не подала.
Мы до самого Новосибирска не поехали, а сошли с поезда, не доезжая до города Ленинск-Кузнецкий, на станции Егозово. От этой станции на расстоянии12 километров был поселок Усть-Тальменка алтайского края. Именно с этой Усть-Талменки нам нужно было пробираться всякими путями в Барнаул, и миновать все проверки документов. Так нами было задумано. В Егозово мы приехали уже ночью, а билеты до Новосибирска не выбросили. Для «понта» закомпостировали их на три дня, якобы продолжать путь после временной остановки в Егозово. Это сделали так, чтобы отвлечь внимание милиции и военной комендатуры на случай проверки документов в Егозово ночью, мало ли что. Там мы просидели до утра, а утром сели в автобус и оказались в Тальменке. Все, новосибирская область осталась позади, мы покинули ее. Таким образом, мы начали свой путь до Барнаула по алтайскому краю и уже не боялись НКВД Новосибирской области. Ехали мы и на автобусах, и просто на колхозных грузовых машинах с разных мест, и нигде больше никаких проверок документов не испытывали до самого Барнаула. Через трое суток мы были уже в Барнауле.
Там Строгов взялся своими методами «заменить испорченный паспорт» для моей матери и с этой задачей справился за 20 дней. Моя мама только расписалась в учетной карточке в журнале получения паспортов, в самом паспорте и дала свой образец подписи в паспортном столе Октябрьского района в милиции. Мама получила настоящий советский паспорт, и они с отцом вышли из Октябрьского райотдела милиции города Барнаула. Мама шла оттуда как ошарашенная и была слегка под каким-то шоком. Пришли домой, мама достала свой паспорт с ее фотокарточкой и документ эвакуированной из города Воронежа. Она бросилась на шею нашему спасителю Строгову, громко зарыдала от радости. Она плакала и рыдала долго. Строгов Н.И. ее сначала дрожащим голосом успокаивал в том, что все уже позади и нужно радоваться свободе. При этом он и сам смахнул возникшие и у него слезы. Он был тоже рад за мать. С радости всхлипнул и я, и тоже успокаивал мать, и сам себе не верил в нашу свободу под русской фамилией и именем. Она рыдала от неописуемой радости, и была в потрясении от нее, и ее невозможно было даже успокоить. Было от чего зарыдать. Это только подумать надо!
С самого захвата нашей местности Красной Армией, артиллерийского обстрела Аласяйниё и Юлясяйниё, спасения в погребах, вторжения в Аласяйниё красных, шантаж и угрозы своей не знаем чьей разведки, насильной вербовки нас в финскую разведагентуру, домогательство выборгского НКВД, насильное переселение нас в Сибирь на медленное уничтожение. И все это свалилось на плечи моей матери и меня, подростка, и каждый день мы ходили под смертью как на острие ножа. А тут вдруг, полная свобода и конец всем нашим переживаниям. И все это за каких-то три с небольшим года. Как мать только выдержала, не упала духом от полной безнадеги, и не сломалась? Это такое не всякий может выдержать и не сойти с ума. Значит Господь Бог был с нами и оберегал нас с ней. Значит наша песенка еще до конца не спета! Значит будем жить на зло всем врагам! В наш ум не укладывалось все это. Свобода, хоть под чужим именем, но свобода и равноправие! Нужно теперь только лишь распорядиться нашей свободой поумнее и быть предельно осторожными везде. Вот мама рыдала от прежних переживаний слезами неописуемой радости. Рыдал и я с ней и целовали Строгова, который тоже обронил слезу вместе с нами от своих забот. Мама плакала и ей никто не мешал. Пусть проплачется как следует, успокоится и утешится, наконец-то. Хватит тихо плакать! Я выучил местный гимн Алтайского Края и с удовольствием его пел, хотя сочинил его советский барнаульский поэт. Первый куплет я представлю на Ваше мнение:
Кто ты, тебя я не знаю.
Уж поздно, и время ко сну.
И сам гармонист вспоминает
Москву, сибирячку одну.
И где проживать я ни буду,
Цвети благодатный мой край!
Тебя я нигде не забуду,
Мой добрый любимый Алтай.
На нам этот Алтай забывать никак нельзя. Он дал нам свободу. Это очень красивая мелодия в ритме вальса, и исполняется под баяны и аккордеоны. Легко танцуется.
И вот с этого момента, с начала апреля 1943 года, мы с матерью стали «русскими», уроженцами Тамбовской области, которой и в глаза-то не видели. Мать моя стала Строговой Анной Никитичной (вместо Айно Курикка), а я – Строгов Анатолий Никитович (asemesta Toivo Mikko Kurikka). Все мы трое стали семья русских – Строговы, до сего дня.
Именно так это и произошло, Ваше Высокопревосходительство. Пожалуйста, не обессудьте нас за это, и не сочтите как вроде предательства нации. Я думаю, что каждый человек поступил бы не лучшим образом, будучи на нашем положении.
Мы с мамой по родственному поклялись в том, что ни при каких обстоятельствах не оставлять Строгова Н.И. за такое наше спасение. Что не следует нам забывать это и отнестись к нему как к мужу, а мне к нему, как к отцу. Я дал маме такую клятву. Потом подошел к Строгову, обнял его и поцеловал, и отвсего сердца сказал ему: «Спасибо тебе папа за то, что ты спас мне маму и меня. Я это буду всегда помнить, папа (isдni)». Он прижал меня к себе и тоже сказал мне: «Спасибо тебе сынок, Тойво. Я буду называть тебя моим сыном Анатолтем или Толей. Ты не будешь возражать?» Я ему ответил: «Нет, папа. Зови меня, как хочешь». Тогда он заплакал и сказал мне: «Спасибо тебе, сынок мой Толик». Мы с ним крепко обнялись и расстались с ним 8 августа 1969 года после его второго инфаркта.
С этого момента (нашего разговора с ним) Строгов Н.И. стал мне отцом, а я есму сыном. В своем письме дальше я уже буду называть его отцом. Извините меня, Ваше Высокопревосходительство, он достоин этого. Я думаю, что и Вы одобрите это.
Не скрою того, что чужие документы добыть не составляет особой проблемы. Их можно украсть или вынудить любым путем, но это еще не все, нужна на них своя фотокарточка с оттисками. Вся трудность заключалась в том, как эти чужие документы сделать «своими» со своей фотокарточкой. Конечно, эти «наши» документы могли бы без особого труда оказаться у нас с матерью прямо в дороге без Строгова, но что потом мать с ними могла бы сделать без него? Вот тут-то он и проявил все свои старые способности чекиста. Мать бы этого сделать не смогла, а допустила бы где-нибудь небольшой «прокол» и на нем бы «сгорела». Строгов знал психику людей в силовых органах и многие старые тонкости, которые матери и не снились, хотя она была «шпионкой-курьером». Советские чекистские тонкости далеко не те, что финские курьерские шпионские. Тут дело было намного умнее и тоньше, и то не без риска. Как же и за счет чего ему такое удалось? Он фронтовой офицер советской армии, коммунист и инвалид войны. Со стороны органов правопорядка с этими его достоинствами считались и боялись его жалоб и рекламаций по инстанции и писем в Наркомат Обороны СССР. Как фронтовой офицер он был в почете у всех. Кроме того, он давил их психикой фронтовика, и ему шли на уступки. Лучше сделать ему то, что он хочет, но только пусть отвяжется, не то, чего доброго, не оберешься от него неприятностей. Этим отец их и брал, если чего-нибудь возразят. Кроме того, он знал, что город Воронеж в руках немцев. Запроса по паспорту туда уже не будет. Кому делать запрос в Воронеж? Немецкому воронежскому гестапо что ли? Это шутка, конечно. Так и немцы не знают, кто и куда от них убежал. Это обстоятельство давало дополнительную смелость отцу, мол, попробуй установи личность моей матери подлинно. Поэтому он так смело и действовал. Он добился для матери нового паспорта с ее фото и справки об «эвакуации ее» согласно воронежскому паспорту. Ну коли есть справка об эвакуации, то к этой справке сохранили ему и старый испорченный паспорт его жены. Тот паспорт прорезали в двух местах ножницами и вернули нам. На паспорте том написали, что он недействующий, а служит подтверждением справки об эвакуации. Вот и попробуй НКВД поймать мою мать без розыска. Не «додуешь» никогда. Такой случай не всем удается. Это может быть один такой случай из тысячи, а может и даже из 10 000. Поймай!
Эта справка была нужна для получения жилья в городе Барнауле и для внимания при устройстве на работу. Вот такие были чекистские «трюки» отца. А какие приемы чекиста он использовал конкретно при проезде по Алтайскому Краю и при действиях по получению нового паспорта для мамы, это не всем придет такое в голову. Это он рассказал мне и дал мне кое-какую школу на дальнейшее, мол, пригодится это все, если будет трудно.
Извините меня, Ваше Высокопревосходительство, я бы охотно ими поделился с вами, финнами, и рассказал бы как действовать. Но это я могу позволить себе только будучи в Финляндии. На территории России я письменно их Вам изложить опасаюсь. Почему? Это письмо пройдет через таможню и через границу, а значит возможна и ксерокопия описания этих моментов, по которым ФСБ
России может в дальнейшем насторожиться и принять (разработать) контрмеры против таких случаев. Я думаю, что ФСБ России этого не знает, также как НКВД и КГБ. Это все просто, но попробуй догадаться сразу, вроде как и безобидно. Не знаю, сколько я еще проживу, и пригодиться ли этот прием мне, но афишировать его письменно в мои планы не входит. В «Катехизисе еврея в СССР» для таких случаев написано так: «Мир жесток и в нем нет места филантропии. Каждый человек – кузнец своего счастья. Кому какое дело думать за других? Если тебя не обманули, то обмани ты, иначе обманут и ограбят тебя! Всякая совесть и честность – это удел людей, у которых нет гибкости ума, и они всегда остаются в проигрыше».
После прибытия в Барнаул мы сняли частное жилье, пока отец занимался паспортом до получения государственного жилья. Затем отец устроился на работу в отдел снабжения на мясоконсервный комбинат. Ему дали ведомственную двухкомнатную квартиру от мясокомбината, и мы перебрались туда. Квартира наша была в двухэтажном неблагоустроенном доме, туалет был на улице, воду приносили сами ведрами, и печное отопление. В то время не было благоустроенных отдельных квартир, как в нынешнее время. Даже такую квартиру ему дали как фронтовику и семье «эвакуированных», иначе пришлось бы долго ждать даже комнаты в коммуналке. Здесь мама ему рассказала о том, как с ее завербовали в финскую разведагентуру, и о том, как с ней нам пришлось «расстаться». Она рассказала отцу «от и до» все до мельчайшей подробности.
Отец тогда сказал ей о том, что ему все эти «трюки» твоей «Серпы» знакомы, и нового для него здесь ничего нет. Н ей прямо сказал: «Ты была обречена сразу с первого дня ее появления у вас в доме. Тебя не ликвидировали до ареста в НКВД потому, что ты была им просто необходима для выполнения их какого-то задания. При выполнении этого задания тебя просто бы убрали. Денег бы тебе больше никаких не было, и Финляндии ты не увидела бы. Кто ты такая и нужно ли им возится с тобой при переходе госграницы, когда они сами, переходя границу, тряслись. А тут еще и тебя с пацаном переводить, нужны вы им, когда они тряслись за свою шкуру. А убрали бы вас потому, чтобы вы на возможных допросах не проговорились бы о том, что сведения доставляли какой-то организации в Выборге, и чтобы не вызвать лишнюю бдительность особого отдела и пограничников и не вычислить ими потом эту шпионскую рганизацию. Вы каждый день ходили под смертью, и вас эта ваша «Серпа» не убрала, пока вы были нужны. У вас были сотрудники НКВД, и ты дала знать об этом финнам. Я удивляюсь тому, как они не смогли вас убрать сразу после такого сообщения. Вероятно, просто не успели. Вас спас выборгский НКВД случайно, не зная кто вы. Слушай, как тебе повезло, что финны не успели опередить НКВД. Это было просто твое счастье, что финны дали с тобой сами такую «промашку», а ты была обречена. Хвали судьбу! Ты допустила глупость, сообщив об этом финнам».
Мама ему ответила в духе того, что она тоже чувствовала, что ее просто подставили, особенно тогда, когда ей отказали в огнестрельном оружии, и после того, когда ее скрытно покинули, не предупредив даже. Тогда именно мама сказала ему о том, что она поняла то, что ее уберут в любой момент, подбросив в НКВД ее расписку, чего она очень боялась и волновалась. Она его поблагодарила в том, что их мнения в отношении «Серпы» совпали полностью, но в разных доводах. Она ему сказала и о том, что была даже очень рада в том, что ее арестовал НКВД и увез из Аласяйниё подальше от финских агентов, но не знала дальнейшей своей участи жизни. Она со слезами поблагодарила отца за то, что теперь Господь Бог сжалился над ней и подарил ей его, Никиту Строгова.
Потом они поговорили о том, что ищет ли сейчас ее НКВД города Сталинска? Отец ей ответил примерно так: «Там все руководство в горотделе НКВД Сталинска, как и в любом городе и области, все сплошь карьеристы. Они все за свою карьеру друг друга утопить готовы, и каждый из них яму роет другому, неважно кому. Если они поднимут шум по вашему исчезновению, то только лишь накличут неприятности себе со стороны своего же руководства за допущенную халатность и ротозейство в надзоре за спецпереселенцами. Это ничего им хорошего не сулит. Будут наказаны начальники режима и все надзирающие за вами. Это значит, что они будут лишены своей должности и воинского звания. Это будет «ЧП» в их городском отделе, а за такое «ЧП» обязательно кто-то должен будет ответить строго вплоть до тюрьмы. А если об этом будет известно в Новосибирском областном Управлении НКВД, то пострадает начальник и все его подчиненные в горотделе Сталинска. Их всех поснимают с должностей, привлекут к ответу за допущенную халатность и бесконтрольность при исполнении служебных обязанностей, исключат из ВКП(б) и привлекут по политической линии. Затем их заменят другим составом руководства и повысят требования к ним, и разработают более строгие меры надзора за политзаключенными и спецпереселенцами. Это в их планы не входит, и умные люди не будут заниматься вашими розысками. Вас просто «спишут», как умерших и «отчитаются» за вас. Они знают о том, что таким «тагумэнтом» (уголовное слово «документ») вы уйдете недалеко, а всего до первого рядового милиционера за пределами Сталинска. Он заберет вас в свое отделение, а те передадут вас в любое местное НКВД, а те вызовут сотрудников НКВД Сталинска и передадут вас им. И все. Какие будут последствия неизвестно, останетесь после этого жить или нет. Если окажется, что
в Сталинске вы будете уже «списаны», то вас даже до НКВД не доведут, а ликвидируют где-нибудь тихо по заданию своего начальства. А если и довезут вас до Сталинска, то куда-нибудь «переселят», а по дороге сделают вам «попытку к бегству» и закончат ваши дни золотые. Все будет «чисто» и без пыли.
На чужой документ они не подумают, так как чужой документ нужно будет делать «своим», а для спецпереселенца в условиях новосибирской области, даже в другой области, будет просто невозможно, так как будет слишком много вопросов, уточнений и запросов, и обязательно свяжутся с любым НКВД. И любой спецпереселенец или «политзэк» (политзаключенный) «сгорит» на этом деле. Но мало ли дураков на Руси, их с избытком. Могут и начать ваш розыск. Больше двух месяцев они не ищут. Если за это время вас не найдут, то прекратят розыск. А поэтому нужно переждать этих два месяца, поосторожничать и никуда не высовываться».
Потом он дополнительно ввел мать и меня о мерах предосторожности: «Если через два-три месяца вас не найдут, то это значит, что вы скрываетесь под чужими документами. Кого искать и где искать они не знают. Это не так то легко найти. А поэтому всесоюзным розыском вас не будут искать, чтобы нет накликать неприятностей себе и еще областному Управлению. Не слишком вы великие «птицы», чтобы иметь из-за вас неприятности. Вас может только кто-то опознать и заявить о вас в любую милицию, а те уже возьмутся выяснять вас и меня вместе с вами. Чтобы этого не случилось, то не показывайся ни на какую работу, не ходи на центральный базар, на вокзал, в кинотеатры. Мало ли, можешь напороться на розыск, а там везде могут висеть разыскиваемых и описания их внешних примет. Ходи только за водой и в ближние продуктовые магазины. А мы с Толиком будем ходить разглядывать все розыски и покупать все, что нужно, везде, а ты сиди дома. Когда все утихнет, то я тебе скажу. Тогда уже передвигайся по Банаулу свободно». Вот так мы условились, чтобы случайно не «сгореть» всем. Чекист знал свое дело, и мы его слушали во всем и не допускали никакой самодеятельности. Он руководил всеми нашими действиями. Он маме сказал прямо о том, чтобы эти предполагаемые два месяца она далеко в центр города не ходила, а ходила бы только по ближним улицам, в ближние магазины, за водой, и занималась бы домашними делами. Денег и продуктов у нас хватало. Мы с отцом кое-что продавали по воскресеньям на центральном базаре и купленные продукты приносили сами домой. Маму в центр города не пускали, чтобы ее случайно не «застукали» бы.
Кроме этого, отец ходил 1-2 раза в неделю по всем милициям и смотрел кого разыскивают. Я после занятий в школе ходил на центральный вокзал, в большие магазины, в универмаг и на центральный базар. Я тоже рассматривал в тех местах разыскиваемых милицией. Так мы с отцом ходили более двух месяцев и высматривали возможный розыск матери. Мы с ним за это время розыска ее не обнаружили. Тогда отец решил, что можно давать «зеленую улицу» матери и устраивать ее на работу. Матери разрешил передвигаться по центру города и где угодно свободно и спокойно, не озираясь. Розыска ее нет.
Он устраивал ее на работу сам. Он договорился со своими коллегами по снабжению на хлебо-кондитерском комбинате о том, чтобы они помогли бы устроится матери у них. Они дали согласие и сказали отцу, чтобы он привел жену и устроят ее хорошо. Ее устроили в хороший кондитерский цех по изготовлению тортов и всякой сдобы пока подсобной работницей на 3-4 месяца. За это время она должна была вечерами пройти и обучиться на хлебопека и кондитера, и тогда она будет иметь хорошую специальность кондитера. Эта профессия хорошая и очень важная, и всегда с продуктами питания. Работая там, мать за три месяца обучилась, сдала контрольные образцы сдобы, тортов и пирожных, сделанных своими руками, и заводская контрольная комиссия аттестовала ее кондитером-хлебопеком IV разряда, и допустила ее к самостоятельной работе. Рабочих разрядов кондитера было семь, а матери дали четвертый, как самостоятельно начинающему кондитеру. Вот так барнаульские друзья отца помогли нам.
Мясокомбинат и хлебокомбинат давали отцу и матери свою продуктовую некондицию по дешевым ценам, кроме карточек. Кроме этого, отходы пищевого производства, которые выписывали своим работникам тоже по дешевой цене. Эти все отходы (отруби, мучка, костная мука, пищевые кости и другое) мы продавали сельским жителям для прокорма скота и свиней, и имели на этом неплохие деньги на свои нужды. Так что, в отношении продуктов питания у нас все было хорошо. Во всяком случае, мы по карточкам почти ничего не покупали, за исключением круп, рыбы, масла и сахара (больше брали в виде некондиции с комбинатов). Покупали только овощи и фрукты на базаре. Мясоотходы (сердце, уши, головы, рубцы, ребра и шеи, хвосты, горло, ноги и кишечник) выписывали помимо карточек 20-30 кг на месяц (отец выписывал по 100-120 кг этого добра). Больше продавали городскому населению.
Мать выписывала всякую некондицию тортов и хлебобулочных изделий (брак производства и нестандартные торты и пирожные). Кроме этого, мать выписывала отходы от помола муки (отруби, мучка, крупа пшеничная, солод) по 50-60 кг в месяц, что шло на продажу крестьянам. Деньги с двух
мест имели неплохие и честным путем от продажи этого всего. Во всяком случае сыты были по горло и поправились все прекрасно, и внешне посвежели и пожирнели. На здоровье не жаловались во время войны, когда большинство людей голодало, а мы были сыты и голод нам был нипочем.
Так мы спокойно жили до конц 1946 года, и даже собрали денег на покупку дома, и собирались купить собственный дом в Барнауле. В 1946 году новосибирская область разделилась на три области, я не помню точно в какой месяц указание правительства было. Откуда мы бежали – это стало Кемеровской областью или стало называться промышленным районом Сибири – «Кузбасс» с центром в городе Кемерово (Kuzbass on suomen kielella nimittдд nдin: Kemerovin lддni tai teollisuuden maakunta «Kuznetskin hiilikaivoksen alue», pддkaupunki on Kemerovo). Новосибирское областное Управление НКВД передало картотеку на «спецов», проживающих в Кузбассе, кемеровскому областному НКВД в Кемерово. Эти люди в новосибирском НКВД уже не числились и Новосибирск не нес за них никакой ответственности, так как эти «спецы» оказались под властью Кемерово.
Для нас в Барнауле не было печали, но нежданно-негадано нам печаль «черти накачали». Как это получилось? Как-то в середине лета 1946 года на барнаульском мясоконсервном комбинате было закрытое партийное собрание коммунистов мясокомбината, пищекомбината и хлебо-кондитерского комбината (se on yleiskommunistipuolueen kokous). Туда были приглашены только всякие коммунисты из среды служащих, и были сотрудники барнаульского НКВД и офицеры армейской конрразведки особого отдела Сибирского военного округа. Это сборище коммунистов было секретным. На этом сборище (kokouksella) особоотдельцы и НКВД-шники сообщилитакое, что на территории Алтайского Края и Горного Алтая были изобличены и арестованы лица, которые сотрудничали с немецким «гестапо» и немецкой военной полицией, а потом, после освобождения Красной Армией захваченных немцами советских местностей, бежали и скрывались в Сибири, кто где. Таким образом, несколько предателей Родины были обнаружены и опознаны по всем местам Алтайского Края. Особоотдельцы сказали, что возможно здесь из скрывается намного больше, чем обнаружено. Поэтому они призывали всех коммунистов проявить партийную бдительность и помочь особому отделу армии, отделам НКВД и милиции «прощупать» все приезжее население во время войны и после войны. Если кого посчитают подозрительным, то немедленно сообщить об этих людях во все органы советской власти. Это началась «охота на ведьм». Искали полицаев, стукачей, разных старост деревень, работавших на немцев. Отец был на этом секретном сборище коммунистов. Он пришел домой расстроенный и рассказал все нам с матерью. Он строго наказал нам, чтобы о таком сообщении никому «ни гу-гу». Тут мы трое и призадумались. Отец опытный чекист и знал, что за эти м последует и серьезно боялся за мою мать. Чего он опасался, ведь мы же «эвакуированные», и какое сомнение может быть в отношении нас, и мы прибыли в Барнаул во время немецкого наступления, а не после освобождения «наших мест» от немцев. Но тут могла быть одна непредвиденная тонкость в отношении мамы и меня. Что же именно?
Дело в том, что барнаульский паспорт матери получен взамен пришедшего в негодность паспорта, полученного в городе Воронеже. Справка у нас «эвакуированные из города Воронежа», и в Барнауле в паспортном столе это отражено в картотеке милиции. Воронеж освобожден от немцев в конце 1943 года. А сейчас уже конец 1946 г. Странно, почему мы не вертаемся после эвакуации в город Воронеж? Пускай Воронеж разбит, и жить негде, и заводы нужно восстанавливать после немцев, и постоянно работать негде. Пускай даже Барнаул нам нравится, и хотим в нем жить до конца дней своих. Это все не так уж убедительно. Все настоящие эвакуированные в большинстве своем уехали на свои родные места, а мы почему-то остались. Все барнаульцы и прочие алтайцы – народ оседлый, а мы люди «пришлые» и вызовем подозрения у местных органов власти. Поскольку уже собираются разбираться со всеми пришлыми людьми из европейской России «кто есть кто», то значит и мы с матерью можем попасть в эту «струю» (virtaan), а значит не будет лишним и нами поинтересоваться. Вот этого-то отец и побаивался, и был в расстроенных чувствах. Уж он-то человек опытный в таких делах. «Покумекали и помарокавали» своими «умными черепами» и нашли то, что Барнаул для нас город ненадежный, и что мы находимся накануне грандиозного «шухера». В таких случаях евреи говорят: «А узе, как бы чего не вышло. Нужно искать второй выход. Узе время наступило». Вот и мы пришли к еврейскому выводу, что наступил тот момент, когда нам нужно «рвать когти» из Барнаула в те места Сибири, где все люди пришлые и такого «шмона» и «секи» не будет. Пошарили мы во лбу, да и раскумекали так: отец начал ходить по врачам, ссылаясь на обострение после ранений, а мать пошла в отпуск. Отцу врачи выписали больничный лист, и он ушел примерно на полтора месяца «лечиться». Отцу врачи прописали в медицинском учреждении то, что нужно сменить сибирский климат на более теплый климат, и жить где-нибудь на юге России. Просто мы не хотели того, чтобы к нам однажды явился бы участковый опер с НКВД «побеседовать» с моей матерью и со мной. Хотя отец коммунист, и НКВД без согласия барнаульского горкома ВКП(б) не имеет права самодеятельности к семье коммуниста. Но НКВД вполне может подействовать на горком ВКП(б) в целях выяснения политической личности даже коммуниста. Попробуй, возрази милиции, тем более
органам НКВД. Так вот мы и решили опередить всякие «дружеские беседы» с нами органов МВД и НКВД в неудобных нам вопросах. Они после беседы начнут задавать вопросы, а на наши ответы делать разные запросы, уточнения и выяснения. Это в наши планы не входило. Уходить после посещения нас и беседы уже поздно. Нас могут потом найти и беседовать с нами за столом следователя. Потом как-нибудь сумеют сфотографировать мать и меня, да в придачу к нашим фото и отпечатки пальцев, незаметно для нас, у нас возьмут на чем-нибудь, что мы и не подумаем. А потом всякими составами зателескопируют, и будут у них наши «пальчики» для сравнения. Потом начнут уточнять и выяснять в городе Воронеже, да не дай Бог еще и свидетели найдутся и напишут о том, что нас давно уже нет. Тогда повезут нас туда на очную ставку. Тогда нас спросят: «Кто вы такие и как в Сибирь попали?» И пойдет уже всесоюзный розыск нас по линии НКВД и приведет в город Сталинск. А тогда уже «сгорим» не только мы с матерью, но и Строгов, как укрыватель «врагов народа». С ним уже тогда считаться не будут, ни с его военными заслугами, ни с его инвалидностью. Ему тогда будет «трибунал» и «клиндер» (расстрел), а нас бесшумно и тихо уберут «при попытке к бегству». Так мы и закончим. Поэтому до «дружеских бесед» по линии НКВД и МВД мы решили не доводить, а поэтому решили убраться из Барнаула спокойно, не торопясь, но и не затягивая. Для этого отец взял заключение врачей и отпуск с больничным листом, а мать тоже взяла вынужденный отпуск с работы, чтобы не было никаких подозрений ни у кого о наших планах выезда.
Мы сначала все поехали на Украину, затем в Свердловск, в Омск и в Новосибирск. Ни в какой Тамбов и Воронеж мы не поехали. Там у отца были недоброжелатели по линии НКВД и мстители в городе Тамбове за «ЧК» и НКВД. Нам с матерью, тем более, нельзя было туда показываться, так как может появится нам какая-нибудь «родня», разоблачить нас и заявить на нас в органы милиции или НКВД. Поэтому родина отца Тамбов и Воронеж в наши планы не входили, подальше от них.
Мы решили обследовать Херсон и Николаев на Украине, Свердловск на Урале и Омск и Новосибирск в Сибири. Мы не спешили, отпуска у стариков хватало и для этого взяли еще две недели за свой счет. Сибиряки о всякой спешке говорят так: «Всякая спешка нужна только при ловле блох и во время интимности с чужой женой. А в серьезных вопросах жизни нужно 10 раз посмотреть, подумать и пощупать, что из этого получиться».

Послесловие
На этом заканчивается письмо Анатолия Строгова, урожденного Тойво Курикка. Вероятно, он собирался его продолжить, но не успел...
Много испытаний выпало на долю «сибирского финна», даже под русской фамилией не смог он свободно реализовать свои возможности, так как тень прошлого долго еще преследовала его. Тойво хотел стать летчиком, но при поступлении в авиационное училище особо тщательно проверяли документы, а подвергать риску свою новую семью он не мог. Не все гладко складывалось в этой семье, отчим часто пил, бросался на мать, и юноше приходилось вставать на ее защиту. При всех «черных» сторонах своей новой жизни мать и сын никогда не забывали того добра, которое сделал для них Никита Строгов, и до гробовой доски были благодарны этому человеку. Разумеется, он оказал на Тойво огромное влияние, сформировал его сознание, внушил также и определенные взгляды, которые современному образованному человеку покажутся нелепыми и наивными. Но нельзя забывать, что иного друга и учителя, которому он мог бы довериться, у юноши не было.
Все послевоенные годы семья прожила в Новосибирске. Отчим скончался в середине 1960-х, а спустя десять лет умерла и мать. Тойво (Анатолий) завел свою семью, но позднее развелся и женился вторично на ленинградке. Так он снова попал в тот край, откуда был выселен в 1940 г. Тойво часто посещал свои родные разоренные места, где жили уже другие люди. Знакомиться с ними он не решался или даже не хотел. Тойво много бродил по лесам под Перкъярви (ныне пос. Кирилловское), надеясь найти место гибели своего отца. Однажды он наткнулся на останки двух погибших финских солдат, сообщил о находке в финское консульство, и передал прах воинов финским поисковикам. Найти место гибели отца ему так и не удалось, да и как было найти по тем кратким сведениям, которые Микко успел сообщить в последнем письме.
На склоне лет Тойво (Анатолий) познакомился с Татьяной Алексеевной Кругликовой, которая стала для него родным по духу человеком. Благодаря ей, история жизни «сибирского финна» стала нашим достоянием.